Как раненому капля влаги,
Когда сжигает кровь огнем?
А может быть, он эти флаги
Хотел увидеть над Кремлем?
Как знать! Но он с трудом поднялся
К квартирке маленькой своей.
Но он как будто бы прощался,
Все оглядел, все тронул в ней.
Потом он в зале Совнаркома
Стоял, включив электросвет.
Потом прошел путем знакомым
В пустой рабочий кабинет.
Окинул взглядом стол и карту,
Что распахнулась в полстены, —
Она была как перед стартом,
Страна, пришедшая с войны.
Лишь год, как сбита воедино,
В Союз Республик трудовой,
Она летела в мир лавиной,
Всех увлекая за собой.
Полуголодна и разута
От Шуши до Москвы самой,
И нет угля, и нет мазута
Перед шестой ее зимой…
А за окошком гасло лето.
Редел за башней дальний дым.
И жилкой на виске планеты
Синела Волга перед ним.
И он рукой коснулся Волги,
Как бы нащупал пульс реки,
И от Симбирска долго-долго
Не отрывал своей руки…
* * *
Мы уходим на фронт, и у нас не поверка — примерка:
Нам ботинки дают, нам обмотки дают, вещмешки,
И шинели на нас необмятые, как этажерки,
И еще гимнастерки — на две шеи воротники.
Рядом госпиталь был, привезли их, наверно, со склада —
С них отстирана кровь и застрочены дыры на них.
И ворчит старшина: измельчали вы, что ли, ребята?
Или там матерьяла излишки у этих портних?
Мы уходим на фронт. Мы уже не курсанты — пехота.
Смотрит вслед нам казарма в последний, наверное, раз.
И какая-то женщина крестится часто в воротах:
— Да куда ж вас, сынки?
— Все туда же — «на практику» нас.
Стонет гулкий булыжник, сирень над забором клубится,
Маневровый на станции тонко рассыпал гудок,
И мальчишки, мальчишки за нами бегут вереницей,
Лишь коленки мелькают да облаком пыль из-под ног.
Мы идем и поем, и глядит инвалид с тротуара —
Костыли подобрал и глотает махорочный дым,
И какие-то бабы нам семечки тащат задаром,
Будто мы им родня, будто все мы знакомые им.
И мальчишки, мальчишки — все реже и реже их стая, —
Поспевая за нами, пылят, и пылят, и пылят…
Мы уходим на фронт. Мы идем и поем, не смолкая.
Мы поем, не смолкая, девятую песню подряд!..
* * *
Как молоды мы все на этом снимке!
И веселы: Берлин у наших ног.
Стоим впритирку
И сидим в обнимку,
А кто-то просто на земле прилег.
И звезды наши светятся, и лычки,
И ордена — хоть ставь нас всех под стяг.
Вот только фон какой-то необычный —
Сирень.
А взяли только что рейхстаг.
Тут нам смекнуть бы: вот мол мы какие,
Мол мы на «ты» с историей самой.
А мы-то улыбаемся: живые!
Рейхстаг, он что? Нам фото бы домой…
Но я за то друзей не упрекаю
(Историки подправят нас потом) —
История, она и впрямь такая,
Пока скрижали пишутся штыком.
ПИСЬМО
Не спрашивай, где был я целый век,
Какой храним счастливою звездою.
Ты верь мне, дорогой мой человек,
Ты верь и жди — я был всегда с тобою.
За тридевять ли где-нибудь земель,
Куда не пишут, где немеют вести, —
Не спрашивай: там дождь или метель?
Не все ль равно!
Я был с тобою вместе.
Я был гораздо ближе.
На крыльцо
Всю ночь спешил к тебе, чтоб на рассвете
Увидеть, как ты спишь, как сонный ветер,
Едва дыша, в твое глядит лицо.
Я только не посмел тебя будить.
В тот миг мне нужно было лишь услышать,
Что ты — моя,
Что грудь спокойно дышит,
Что — черт возьми! — не зря мне здесь служить.
Сквозь этот на ночных экранах всплеск
Твои глаза я видел в синей дымке…
Мы видим все, солдаты-невидимки, —
И этот дальний плес, и ближний лес,
И тот, на луговине рыжий стог,
И в низкой пойме тропку росяную —
Для каждого свою и всем родную, —
И тот, из заводской трубы дымок…
О страшная бессонница солдат!
Когда б ты знала, что́ им стоит это —
На цели разделенная планета,
Где, лишь промедли, взрывы загремят!
Уже я дома не был целый век.
Да я ль один!
Ты — не зови. Ты — смеешь.
Спасибо, что ты есть,
Что ждать умеешь.
Спасибо, дорогой мой человек!