— Значит, Волков он по документам?
— Волков Владимир Артемьевич.
Труп уже увезли.
— И сегодня, вернее, вчера, — Третьяков взглянул на часы-будильник, стоявшие на подоконнике, — он ни с кем не встречался?
— Откуда ж я могу знать за целый день?
— В вашем доме не встречался?
— Я же сказал, я никого не слышал.
— Никто после работы к нему не приходил?
— Ну, я же сказал…
— А в другие дни?
— Что в другие дни?
— Кто у него бывал?
— У него никто не бывал. Если вы имеете в виду женщин, я ему прямо сказал: у меня приличный дом, и я буду просить…
— Я не о тех женщинах.
— Никаких не было.
— А мужчины?
— Ну вы же уже спросили, а я отвечал! — взмахнул руками Самойлович. — Я не понимаю. Я же к вам со всей душой…
— Что значит — со всей душой?
— Я хотел пользу принести. Вот письмо…
— Вы его прочитали?
— А почему бы и нет? — ответил с вызовом Самойлович. — Вы бы не прочитали, если в вашем доме лежит мертвый человек?
— Прочитал. Если бы опасался, что письмо меня скомпрометирует.
— Я вас не совсем понимаю. Это вы намекаете?
— На ваш вопрос отвечаю.
— Лучше б я его сжег. Вы бы ничего не узнали.
— А вам бы себе в заслугу нечего ставить было.
— Оно меня не могло компрометировать. Я ваше недоверие не понимаю. Вот Наум, он тоже был начальник…
— Миндлина оставьте.
— Я его ребенком знал еще.
— Оставьте.
Третьяков сжал пальцы в кулаки.
— Вот-вот, — сказал Самойлович, — сколько было властей, они все показывали мне кулак.
— Что не мешало вам богатеть при всех властях.
— И вы считаете, что я богатый?
— Я ваших денег не считаю. Что закон позволяет — пожалуйста. А вот насчет контрреволюции — не позволим.
— Зачем мне контрреволюция?
— Тогда скажите, кто приходил к вашему жильцу?
— Никто к нему не приходил.
— Из письма вытекает, что он виделся с Техником. Вы же читали письмо.
— Да разве там написано, что здесь?
— Конечно, не написано. Иначе бы вы сожгли письмо.
— Да как вы можете предположить, что у меня в доме бывают бандиты! Даже Наум…
— Самойлович! Я вас предупредил, — прервал Третьяков строго. — Не тяните рук к Миндлину. Он большевик, тюрьмы прошел, кровь пролил и жизнь отдал за правое дело. Когда новая жизнь победит, его помнить будут.
— А меня не будут?
Третьяков посмотрел все так же строго.
— Может, и будут. По нашим протоколам.
Самойлович сорвался со стула.
— Вы меня преступником считаете?
— Мы разберемся.
Третьяков тоже встал.
— В чем вы разберетесь?
— Под вашей крышей жил преступник.
— Откуда ж я мог знать? Если даже вы не знали!
Третьяков не откликнулся на выпад. Продолжил спокойно:
— Под вашей крышей он встречался с другим преступником.
— Это нужно доказать.
— Не исключено, что не без вашего содействия встречался. Вот в чем будем разбираться. Вам ясно?
— Зачем вы так говорите? Это же всё ваши предположения.
— Будут и факты. А пока до свидания.
— А я хотел как лучше.
— Тогда вспоминайте, был Техник или не был.
— Опять вы про этого бандита.
Третьяков молча вышел и направился к автомобилю.
Почти светало, но домой ехать было еще рано.
В служебном кабинете его ждал Шумов.
Кладя фуражку на шкаф, Третьяков прежде всего спросил:
— Ну, что доктора?
— Разрыв сердца.
— Надо ж. Что теперь?
— Лучше бы этот человек остался в живых.
— Открыл Америку. Ты мне вот что скажи. Как, по-твоему, Техник себя теперь поведет?
— А он узнает?
— Наверняка. Самойлович оповестит. И содержание письма доложит. Он же, как Моисей. Всех одним хлебом накормить хочет. И ублажить. Если не нас, так Техника.
— А если его изолировать?
— Тогда Техник совсем всполошится. Может быть, скроется даже. Нет, Самойловича сейчас брать нельзя. Нужно исходить из того, что Техник узнает и о смерти Волкова, и о письме.
— По логике, он должен отказаться от нападения на «Пролетарий».
— По логике…
Третьяков подошел к окну, открыл одну раму. Где-то недалеко прогорланил петух.
— Живут же люди. Курей водят. Яички у них на завтрак свеженькие…
— Но может и не отказаться.