Впрочем, Шумов сказал бы не «течь», а «пробоину».
Он докладывал Третьякову не без гордости.
— Прежде всего, Иван Митрофанович, вот документ, исполненный моей рукой.
И Шумов положил на стол лист бумаги.
Если бы рядом лежал другой лист, который в свое время Софи вручила Технику, а тот позже предъявил Волкову, Третьякову в глаза прежде всего бросилось бы полнейшее совпадение изображенного. Но другого листа не было, и Третьяков сказал коротко:
— Поясняй.
— Это планы подвала и связь его с булочной.
— Подземная?
— Так точно. Вот во дворе канализационный колодец. — Он коснулся пальцем маленького кружка на плане, обозначавшего люк во дворе банка. — Отсюда до булочной меньше тридцати метров.
— Под землей?
— По поверхности. А под землей двенадцать.
— Как так?
Шумов засмеялся.
— А крокодил? От головы до хвоста три аршина, а от хвоста до головы?
— Запомнил?
— Как видите.
— Ну, с крокодилом понятно. А у тебя что за арифметика?
— Полпути тут занимает готовый ход, камнем выложенный коллектор, по которому воду из источника подавали в город до сооружения водопровода.
— Да разве он сохранился?
— Частично — да. И может быть использован.
— Ну, хорошо. Через подкоп в коллектор, оттуда через люк во двор. А дальше-то куда?
Третьяков знал, что двор банка был построен для хозяйственных нужд. Хода в подвалы отсюда не было. Кроме того, он был обнесен высокой оградой и находился под наблюдением охраны.
— Это же не двор, а мышеловка. Какой толк туда пробираться?
— Вообще — да. Но сейчас дело другое.
И Шумов начал в деталях рассказывать, как сейчас, когда в банке заменяют частично водопроводную сеть, можно проникнуть из люка в подвал.
— Я там все излазил. Выпачкался, как трубочист. Так что поверьте, этот Волков им все расчертил правильно.
— Ну а полезет-то кто?
— До самого последнего времени дом принадлежал вдове булочника.
— Значит, старушка полезет. Не надорвется?
Третьяков шутил, потому что чувствовал: Шумов свою работу сделал.
— Нету уже старушки, Иван Митрофанович.
— Преставилась?
— Жива. Дом продала.
— Здорово.
— И как вы думаете, кому?
— Зачем мне думать, раз ты знаешь.
— Молодожены приобрели.
— Неужели они?
— Они самые.
— Муравьев и сестра милосердия?
— Так точно.
— И расписаться успели?
— Все по закону.
— Ничего себе медовый месяц.
— Какой там медовый месяц! Молодожены — ширма. Орудует-то Техник.
— Вот и сомкнулись.
— А может быть, кто кого обманет?
— Выясним. Возьмем, с поличным и выясним.
— Когда?
— После рейса пароходного.
— Это хорошо.
— Одобряешь?
— Прошу меня в этот рейс послать.
Третьяков сказал строго:
— Возражаю.
— Почему?
— Ты тут нужнее.
— На пароходе многое определится.
— Что? Техник туда не полезет, факт. А с остальными одна стрельба. А тут головой думать нужно.
— Я, между прочим, стреляю хорошо.
— Другие не хуже. И наши, и они, кстати, дорогой товарищ.
Шумов почувствовал, что у него, как у подростка, вспыхнули щеки.
— Это что ж, Иван Митрофанович… Вы меня оберегаете?
— А что в этом плохого или для тебя позорного? Что ты, как девица, зарделся? — спросил Третьяков спокойно. — Смотри, как разволновался. Это, брат, в тебе буржуазное, пережиток. Оберегаю. Но ты не дите барское, а я не няня, которая дрожала, как бы у барчонка из носу не потекло, Я тебя не от дождика оберегаю, а от бандитских пуль. С точки зрения интересов революции. Ты еще много пользы принести можешь…
— Спасибо, но я такую точку зрения принять не могу.
— Не уразумел?
— Нет. Потому что вместо меня другой под пули пойдет. Разве он менее ценен?
Третьяков нахмурился:
— Вопрос твой демагогией отдаёт и опять-таки пережитками. Но я отвечу на твой мелкобуржуазный выпад. Не за тебя другой человек на опасную операцию пойдет, а за народное дело на своем посту. А ты на своем будешь. Вот и все.
— Это теоретически. Но сейчас, когда последний удар наносим…
Третьяков смотрел взглядом старшего, строго, но снисходительно немного.
— Твоими устами да мед бы пить, парень. Последний, говоришь? И решительный? Верно. Но ты наш гимн вспомни. Как мы раньше пели? «Это будет». А теперь как поем? «Это есть». А когда споем «это был»? Не знаешь? И я не знаю. Венгерскую революцию удушили? А Бавария? А Германия вся? А Европа антантовская? А Северо-Американские Штаты? Там знаешь еще какой у капитализма резерв?