А Юрий? Он пошел… Но хватит ли у него сил? Славный, беззащитный мальчик, как и я, он в потемках, в этой же яме, в тупике… И все-таки это единственная светлая личность среди тех, кто меня окружает. Нельзя допустить, чтобы и его убили в черной яме. Я не должна этого допустить!..»
Накануне у Юрия с Татьяной состоялся последний разговор.
Он ждал ее несколько дней у себя, но она не пришла, и он пошел к Пряхиным.
К счастью, никто не мешал им.
— Я должен многое сказать тебе.
— Разве мы мало говорили?
— Мне придется на время уехать.
— Уезжай, если нужно.
— Ты переедешь к маме? — спросил он, зная ответ.
— Нет.
— Я так и думал.
Он сказал холодно, осуждающим тоном.
— Что ты думал? О чем?
— Я слишком хорошо знаю твой характер.
Слезы подступили у нее к глазам.
— Ты ничего не знаешь! Что мне пришлось пережить…
Она знала, что теряет его окончательно, что уже потеряла, но с какой болью рвались последние нитки. С кровью. Ей вдруг нестерпимо захотелось рассказать ему правду. Зачем? Чтобы удержать на краю пропасти, в которую он неумолимо катился, или просто заставить испытать ту же боль, что сама испытывала?.. Не отдавая отчета, она начала:
— Наш ребенок…
Но он схватил ее за руку:
— Довольно об этом. Я не сравниваю твое горе с моим, но и у меня есть предел. Утешься тем, о чем я говорил. Подумай, что бы мы делали сейчас, если бы он был!
— Нам было бы плохо?
— Ужасно! Просто ужасно. Мы были бы рабами, прикованными к галере. Безо всякой надежды спастись, бежать с каторги…
— Куда?
— Куда угодно. Послушай! Ведь все, что советует мама и этот Воздвиженский, полная чушь. Приспособиться? Влачить жалкое существование париев, илотов? Ни за что! Послушай! Это мое последнее слово. Есть возможность получить большие деньги. Большие!
— Да зачем они нам? Лавку заведем?
— Нет! Не лавку. Ты только послушай и пойми! Здесь нечего делать. Это все безумно. Большевистская затея… она безумна!
Юрий так разгорячился, что сам походил на невменяемого.
— Народ так не думает.
— Да, народ поверил, и в этом трагедия. Ее нужно пережить. Если мы будем богаты, мы сможем перебраться за границу. И там переждать. Понимаешь, переждать несколько лет, пока безумие пройдет, пока народ повяжет сумасшедших.
Таня слушала тихо. Мысль сказать о ребенке уже прошла. Ее нельзя было доверить этому человеку с лихорадочным блеском в красивых и неумных глазах.
«Только мой ребенок, только мой…»
— Вы все ничего не понимаете. Даже Максим…
— Я и не хочу больше ничего понимать. К черту политику! Я говорю о деньгах.
— Кто же тебе даст деньги?
Она сказала и тут же пожалела о своем вопросе. Зачем ей это? Никуда бежать она не думала. Она не могла дважды предать своего ребенка.
— Я возьму их сам. Ты только должна поверить.
— Это совместимо с твоими принципами? Убеждениями?
— Я не приемлю этой жизни. Вот главный принцип.
— А совесть? Это чистое дело?
— О какой чистоте можно говорить после семи лет войн!
— Ах, вот что… И ты можешь… способен взять… чужое. Ограбить, может быть, или убить?
— Не смей! Не смей так говорить со мной. Ты истерзала всю мою молодость своими требованиями, претензиями.
— Наверно, ты прав по-своему. Я не хотела. Мы разные люди, и ребенок не мог принести нам счастья.
— Счастья нужно добиться.
— Поступай, как находишь нужным.
— А ты? Ты оставляешь меня?
— Жизнь нас разводит.
Он схватился за голову:
— Но почему? Столько лет…
— Всему на свете есть предел. И любви, и страданию.
— Больше тебе сказать нечего?
— Спаси тебя бог, Юра.
Последняя нитка оборвалась, и боль сразу притупилась.
В булочную Юрий пришел вскоре после ухода Техника, спустился в подкоп, повозился там немного — днем они не работали — и поднялся, закапав ладонь стеарином.
— Помойте, — предложила Софи, — я солью вам.
И набрала воды в кружку.
— Мы почти у цели, — сказал он, намыливая руки.
— Какой цели, Юра? Вы верите в победу?
Он выпрямился и взял полотенце.
— Если честно, я начал сомневаться. Народ ослеплен.
— Вы по-прежнему любите народ?
— Я верил в народ, как в святыню. Но теперь, когда народ смирился с большевиками, породил новых обывателей…