— Что-то вроде этого. У меня есть план.
— Фантазия!
— План реальный.
— Сонечка! Вы поражаете меня. Но я слушаю.
— Нет. На сегодня достаточно. Я вижу, вы сомневаетесь. А здесь не может быть колебаний. Дело слишком серьезное. Решиться нужно твердо. Подумайте… Я подожду… немного.
Он не стал возражать.
— Согласен. Я подумаю. Но почему вы обратились именно ко мне?
Она улыбнулась.
— Я помню, что когда-то ваш любимый герой был граф Монте-Кристо. Считайте, что я аббат Фариа. Как и он, одна я не справлюсь. Кроме того, для реализации плана нужны деньги.
— Много?
— Не очень. Своего рода вступительный взнос. Уверяю, вы не пожалеете о затратах.
Софи встала.
Техник поднялся следом.
— Я провожу вас.
— Ни в коем случае. Нас не должны видеть вместе.
— Вы говорите так, будто я уже согласился.
— Вы обязательно согласитесь, господин налет. Когда и где ждать вашего согласия?
— Я дам вам знать. А пока возьмите все-таки эту безделушку. В залог будущего сотрудничества!
Вера Никодимовна считала Таню девушкой с сильным характером и не могла представить, что она упадет в обморок.
Однако это случилось. К счастью, Таня успела присесть на скамейку у забора на улице, куда вышла по зову Веры Никодимовны, и поэтому не упала, а только поникла на ее плечо.
— Ничего, это пройдет, — прошептала Таня, приходя в себя, слова, которые говорят обычно в таких случаях, чтобы не волновать близкого человека.
«Как она любит Юру!» — подумала Вера Никодимовна.
— Душенька! Славная вы моя девочка! Ну что с вами? Ведь это счастье. Он жив. Вы понимаете — жив!
Но не от внезапно обрушившегося счастья, как полагала Вера Никодимовна, лишилась чувств Таня. Она уже не была той девушкой, для которой в мире не существовало никого дороже Юрия. Между ними встал третий человек. Их сын…
Когда последние отряды марковцев по речному льду покинули город, домой вернулся отступивший с красными Максим.
Во дворе он окинул хмурым и довольно равнодушным взглядом разрушенный флигель и выслушал весть о гибели вдовы Африкановой вместе со всеми ее богатствами. Максим не любил вдову, общественного паразита, как называл он Дарью Власьевну в глаза и за глаза, и сказал только:
— От своих свое и получила. А флигель подымем.
Потом прошел в дом и, положив на комод маузер в деревянной кобуре-прикладке, начал расстегивать красноармейскую шинель с красными поперечными клапанами.
— Дома, значит, в порядке?
— Бог миловал, — ответил отец.
— Помиловал бы он, если б наши с тылу по гадам не ударили… Поесть найдется? Голодный, как собака.
Мать достала из печи чугун с борщом.
— Ешь, сынок, ешь.
Несмотря на голод, Максим ел неторопливо, обстоятельно, тщательно растирая по дну миски стручок горького перца.
— Что, не горький? Я сейчас…
— Не суетись, мать, перец как перец.
Он доел борщ и вытер хлебным мякишем деревянную ложку.
— А теперь, батя, и вы, мамаша, садитесь к столу, разговор будет. И ты, Татьяна, садись. О тебе речь.
Все поняли, что разговор предвидится тяжелый. Да у Максима легких разговоров и не бывало.
Сели. Отец напротив, мать с краю, Татьяна в стороне, сложив руки на животе, схваченном теплым платком.
— Если коротко и без антимоний, — сказал Максим, глядя на сестру в упор, — так чтоб офицерского ублюдка не было. И точка.
Тишина наступила мертвая. Даже дальний орудийный гул будто приумолк на минуту.
Наконец тяжело вздохнул Василий Поликарпович:
— Как же тебя понимать, сын?
— Я сказал ясно. Свекор твой, Татьяна, несостоявшийся, что в прошлом году помер, флотский врач был. Значит, есть у них в медицине знакомые. Обратись. Обязаны помочь.
— Помочь? — переспросила мать. — Да как же они помогут?
— Темная вы, мамаша.
— Я не темная. Я все понимаю. Вытравить плод предлагаешь?
— Позор наш я вытравить предлагаю.
— Это грех, Максим.
— Грех? — Он стукнул по столу деревянной ложкой. — А ублюдка в подоле в дом принести не грех?
Отец сказал по возможности спокойно:
— Это ты зря, сын. Жизня надломилась. Всякое с людьми теперь случается. Если б не война, повенчались бы они, как положено. А теперь что говорить, когда его самого на свете нет.
— Вот и хорошо. Пусть и следа не останется.
Татьяна кусала губы. Стучало в висках. Хотелось плакать от невыносимого унижения. Но все больше поднимался в душе и креп гнев. Она и сама хотела броситься в ноги Вере Никодимовне, попросить… Но знала: та никогда не согласится. А теперь вообще поздно. Скажи она только это и, с поддержкой отца и матери, наверно, утихомирила бы Максима.