— Под бандитские пули грудь подставлять? Кого беляки на революционной войне не убили, у лавочника на службе кровь проливать будут?
— Перестань, Пряхин. Это демагогией отдает.
— Я демагог, по-твоему?.
— В данном случае…
— Ты что, меня по подполью не знаешь?
— Знаю. Бесстрашный был человек.
— Был?
— Был и есть бесстрашный человек, но с теоретической неразберихой в голове.
— Вот как! Когда провокатора Дягилева ликвидировать нужно было, ты эту неразбериху что-то не замечал.
— Тогда была другая обстановка. И прошу тебя, Максим!.. Ты на каждом шагу заявляешь о враждебности к новой экономической политике, то есть прямо выступаешь против решений десятого съезда партии.
— А что делать, если моя совесть с ней не мирится?
— Да пойми ты! Ведь этот Самойлович не зря говорит; если мы сегодня людей не накормим, не оденем, не поймут они нас, не поверят голым лозунгам.
— Буржую в лавке поверят? Ну пусть идут, дурни. Пусть их грабят там с нашего благословления.
— Грабить не дадим.
— Кого? Народ буржуям или бандитам буржуев?
— Ну, знаешь, до такого ты еще не договаривался.
— А ты в подполье думал, что Самойловича охранять будешь?
— Не думал. Но почему ты, чудак человек, не хочешь понять, что не Самойловича я защищаю, а самого настоящего труженика, который в лавке и булку купит, и колбасу, которую мы сегодня еще дать ему не можем, потому что хозяйничать не научились. Ведь в самом деле больше шашкой махать приходилось.
— Погоди, погоди. Ты меня в лес не уводи. Ты скажи просто: Самойлович эксплуататор?
— Своего не упустит, о чем говорить… Но на сегодняшний день приносит определенную пользу.
— Пользу?! Да ведь так любой буржуй рассуждает. Разве он себя грабителем признает? Ничего подобного. Он своим рабочим отец родной. Булкой поделится, а капитал — в карман. А мы его своим оппортунизмом прикрывать будем?
Наум снова снял пенсне. Последнее время у него часто болели глаза.
— Партиец обязан проводить в жизнь партийные решения, — сказал Миндлин жестко, как бы подчеркивая, что дальнейшая дискуссия неуместна.
— Даже против совести?
— Не смей!..
— Ого! Да вы что, братцы?
В дверях стоял розовощекий, благоухающий одеколоном, расчесанный на косой пробор молодой нэпман в шевиотовом костюме-тройке.
Оба оглянулись и замолчали, Максим — изумленно, а Миндлин — нахмурившись. Оба узнали вошедшего, но Наум его ждал, а Пряхин увидел неожиданно. Последний раз они виделись два года назад, а это было долгое время. За такое время многое могло произойти.
— Шумов? Андрей? — спросил Пряхин.
— Собственной персоной.
И молодой человек шагнул навстречу, протягивая обе руки, но Максим отступил на шаг, разглядывая одежду Шумова.
— Что за маскарад? и ты в буржуи подался?
— Иду в ногу со временем, — улыбнулся тот.
Но Максим не заметил иронии.
— Куда идешь?
— Да вот… К товарищу Миндлину.
— Откуда? Зачем? — продолжал Пряхин резко.
А Шумов еще шутил:
— По торговым делам.
— Неужто лавочку открыл?
— Есть кое-какие замыслы.
Максим повернулся круто.
— Ясно. Торгуйте. Только без меня.
И вышел, хлопнув дверью.
— Что это с ним? — спросил Шумов обескураженно, теряя улыбку. — Я так соскучился по вас, черти. А у вас тут что? Неужели драчка:?
Вместо ответа Наум сказал строго:
— Ты не должен был входить в кабинет без предупреждения, когда я не один.
— Мне сказали, что у тебя Пряхин.
— Тем более.
— Неужели серьезно?
— Пряхин разошелся с партией, а ты знаешь: кто был своим, опаснее того, кто был врагом.
— Только не Максим. Это же подлинный красный орел.
— Об этом я ему только что говорил. Сердце у него орла, а в голове что?
— Вы ему не доверяете?
— Не знаю, как он поведет себя завтра.
— Пряхин не предаст.
— Но дров наломать может. Ну, ладно. Оставим это пока. Тебя Третьяков ждет.
Когда-то Третьяков был грузчиком в порту.
Из тех, что знали себе цену. Цену такие грузчики писали химическим карандашом на босой пятке и дремали в тени, дожидаясь серьезных предложений. Цифра на ноге означала, что торговаться бесполезно, за меньшую сумму грузчик работать не станет и просит по пустякам не беспокоить.
Работал Третьяков красиво и неутомимо, а когда нужно было подкрепиться, брал французскую булку, выщипывал мякоть, набивал икрой — дед у него браконьерствовал понемножку. — и закусывал этим «бутербродом» стакан казенного вина.
Третьяков был силен, смышлен, уважаем и жил в достатке, но он видел вокруг себя много слабых, бедных, темных людей и понимал, что это выгодно богачам и охраняющей их власти.