— Что ж за беда, если мировая революция побеждает?
— Думаешь, побеждает? Почему же тогда чекист должен буржуйскую лавочку от бандитов охранять, а красному подпольщику не доверяют?
Татьяне хотелось поскорее остаться одной, а не выслушивать глубоко чуждые ей политические словопрения, которые по ее убеждению, всегда касались судеб человечества, в лучшем случае отдельных народов и классов, но никогда отдельных людей, таких, как она, которая страдает бесконечно в эту минуту и которой нет никакого дела до страданий рикшей и кули где-нибудь в Китае или африканцев, порабощенных колонизаторами. И даже новая экономическая политика в этот час была ей безразлична…
— Оставь, Максим. Во все века человек покупал в лавке необходимое, а власти ловили жуликов.
— Ага! — выдохнул он. — Во все века! Значит, опять по-старому?
— Зачем ты меня позвал?
Он положил фуганок на верстак, повторил тихо:
— Они мне не доверяют.
— Кто?
— Но я им тоже, — сказал он вместо ответа, повысив голос, твердо.
— Кто тебе не доверяет?
— Наум с компанией.
— Да ты ж молился на него.
— Никогда я ни на кого не молился.
Сказано было убежденно, и все-таки о Науме здесь, дома, Татьяна слышала немало слов в превосходной степени. И вот!..
— А кто тебе велел Дягилева убить?
Как-то брат проговорился сгоряча, что провокатор Дягилев, кровельщик, живший неподалеку, был убит по решению и приговору подпольного комитета при его, Максима, участии.
Тогда он гордился:
— Собаке — собачья смерть!
А Татьяна сказала с отвращением:
— Убийцы!
Теперь Максим пробурчал:
— Провокатора ликвидировали по приказанию партии.
— А Наум кто? Он и есть ваша партия.
— Один человек — еще не партия.
— Но один-то — ты, а не Наум.
Это было так просто, так больно и неоспоримо, что Максиму и возразить было нечего.
— А ты и рада.
— Рада! — сказала она.
— Да за что ж? Разве я тебе когда плохого желал?
— Делал ты, а не желал. Ты меня сына лишил.
— Опять за свое! Чем ему сейчас плохо?
— Мне плохо, мне! Слышишь?!
— Да не шуми ты.
— Буду! Кричать буду! Потому что не все еще сказала. Не все ты знаешь, какое мы зло учинили.
— Сказилась, что ли? Чего еще я не знаю?
— Юрий вернулся.
Максим ахнул, взялся за затылок.
— С того света?
— Его не убили. В плену он был.
Брат смотрел, пораженный до глубины души.
— Погоди, Татьяна? Точно это? Живой?..
— Живой! Живой! Здесь он, дома.
— Вот, значит, чего «свекруха» прибегала… А ты с ней не пошла. Почему?
— Да что я ему скажу? Что?! Он же про ребенка спросит… Подумай сам! Что я ему скажу? Что сына его на хутор подбросила? Что от материнства отказалась? Что его ребенок чужую фамилию носит, чужому человеку «папа» говорит! Да ты можешь представить все это!
И она присела бессильно на топчан, что стоял у стены, поодаль от верстака.
Он вздохнул тяжело.
— Да уж без интеллигентских фортелей не обойдется.
— Постыдись! А если б с твоим сыном так?
Врать он не любил.
— И мне б вряд ли понравилось.
— В том и дело. В безвыходном я положении. Понимаешь?
— Ну, так говорить не нужно. Ребенок живой, ты живая, даже этот, офицер твой, ожил. Значит, разобраться можно.
— Не простит он.
— Скажи! Не простит… Его-то и живым не считали, когда ты тут одна, в положении, да еще обстановка такая… Снаряды во двор летят… Не простит… Ну и пусть! Неужто так он присушил тебя, что не обойдешься?.. Свет на нем клином сошелся?
— Не понимаешь ты. Они ж потребовать ребенка могут.
— Кто?
— Он же отец.
— Да беляк он прежде всего. Пусть попробует дитя отобрать! К ногтю его, контру…
— Юрия? К ногтю? После всего, что он пережил? За то, что мы его сына, как цыгане, украли?..
— Да ладно тебе! Мелешь несуразное. Какие цыгане?
— А ты что говоришь? Убить его хочешь?
— Не убью. Прав теперь у меня никаких не будет. Я, сестра, решил из партии выйти.
Татьяна всплеснула руками:
— Сумасшедший! Мало нам бед, а тут и тебе вожжа под хвост попала.
— Ну, ты в политике не смыслишь.
— До этой новой политики люди голодали, а сейчас кормятся.
— Чечевичной похлебкой? Первородство продали!
— Что ж тебе, голод больше по душе?
— Идея мне по душе.
— Но ведь большевики у власти!
— У власти. Да не легче от этого. Когда переродятся, в лавке сладко кормясь, что будет? Нет, я в этом не участник.
— Что ж ты, против пойдешь?
Он отер пот со лба.
— Против не могу. Душу я в эту власть вложил.