Порыва не получилось.
— И все-таки мы вместе, — сказал он еще раз, настаивая на очевидном, может быть, потому, что не только ее, но и своих чувств не узнавал.
Он растерялся, в сознании как-то не укладывалось, что эта повзрослевшая, похудевшая женщина должна была стать матерью его сына или дочери, и, вместо того чтобы сразу спросить о ребенке, он сказал:
— Почему ты не пришла сразу?
— Я испугалась.
— Чего?
— Ведь я почти два года считала, что тебя нет. За это время так много произошло…
— Ты забыла меня?.
— Что ты!.. Но я привыкла не надеяться.
— И кто-то стал между нами?
Она ответила слишком поспешно:
— Нет, нет!
— Ты сказала так, будто это есть.
— Я не обманываю тебя.
— Прости. В самом деле, прошло много времени. Ты могла и разлюбить.
Наверно, он ждал решительного «нет», но Таня, скованная главным, что предстояло в их разговоре, не могла больше говорить о том, что только отдаляло неизбежную минуту.
— Юра. Почему ты не спрашиваешь о нашем сыне?
— Сыне?!
— Да. Почему?
— Я не знал, как задать этот вопрос. Мама сказала, что ты одна, что у тебя нет ребенка. И я подумал… Я сам не знаю, что я подумал. Я ждал, что скажешь ты. Значит, мама до сих пор ничего не знает?
— Она не знает.
— А ребенок есть?
— Его нет, Юра.
Она едва шевелила губами, но он расслышал.
— Что произошло?
— Он родился мертвым.
Как ей хотелось знать, что испытал он в эту минуту!..
Юрий думал о ребенке все эти долгие месяцы. Сначала он только радовался ему, веря, что ребенок, навеки соединив его с Таней, сломает навсегда тот лед, что возникал постоянно в их трудных отношениях. Но потом, когда он потерпел поражение и оказался пленником в собственной стране, когда стало ясно, что жизни, о которой они мечтали, не будет, мысли его изменились, и он уже думал о том, кому предстоит родиться, со страхом, казня себя за то, что погубил Танину жизнь. Но вот кончилась война, он выжил и был отпущен домой, где ждали его родные люди, чтобы вместе начать еще неведомую новую жизнь, в которой предстояло найти свое место. И теперь уже в этом предстоящем и конечно же нелегком поиске ребенок, которого Юрий, никогда раньше не испытывавший отцовских чувств, не видел и не знал даже, мальчик это или девочка, мог быть только помехой. И, услыхав, что такой помехи нет и не будет, Юрий, стыдясь себя, испытал чувство облегчения.
Он опустил голову, чтобы скрыть в полумраке это скверное чувство, и спросил:
— Как же это случилось?
— Я уехала в Вербовый, на родину.
— Почему?
— Здесь почти все время шли бои.
Она не хотела говорить о Максиме, щадя Юрия.
— И ты рожала в деревенской хате? И ребенка принимала повивальная бабка-знахарка?
— Да.
— Но почему ты не сказала маме?
— Ей было и так тяжко. Ведь ты не прислал нам ни одной весточки.
— Я не знал, что вам сообщат о моей смерти. И не знал, что со мной будет.
— Я не упрекаю. Я рассказываю, как все было. Потом закрепились красные…
— Это они!
— О чем ты?
— Они убили нашего сына. Если бы ты не была вынуждена бежать, если бы ты легла в клинику, если бы ребенка принимали врачи, он был бы жив!
Юрий прижал пальцы к вискам.
— Что ты, Юра! Такие несчастья случаются везде.
— Не говори так. Это сделали они.
И он опустился на диван. Он выглядел убитым и страдающим, но мысль связать смерть ребенка с победой красных успокаивала, позволяла подавить стыд гневом, и он разжигал этот гнев.
— Но они заплатят.
— Юрий! Умоляю! Хочешь, я стану на колени? Ты не должен больше ни в чем участвовать. Война кончилась. Бог отвел от тебя смерть, так побереги же и ты себя. Ради нас, меня и мамы.
— Простить? Жить в ярме, пока не пошлют под нож? Нет! Ты говоришь, война кончилась! Это неправда. Она кончится, когда победит народ, а он только поднимается, пробуждается от дурного сна, от обмана.
— Юра! Ты погубишь себя! Народ за большевиков.
— Он был за большевиков, но его обманули. Теперь правда открылась, и народ ее видит. Главное только начинается. По всей стране восстания. Даже на поезд, в котором я возвращался, напали.
— Это же банда напала, а не народ.
— Так говорят коммунисты. Это они называют повстанцев бандитами.