— Юра!
— Замолчи! Я вижу штормовую волну. Это будет девятый вал, и он сметет… И я буду с народом.
«Неужели он на новую мою муку вернулся? — подумала Таня и тут же раскаялась в этой мысли. — Я должна спасти его, должна. Только так я искуплю свой обман, свою вину».
— Успокойся! После этих ужасных лет… Мы оба живы чудом. Ведь и я могла умереть вместе с ребенком. А снаряд, который попал в наш двор!.. Я не могу больше выносить кровопролитие. Мы вместе всего считанные минуты, а ты снова о войне, о смерти. Остановись, прошу тебя…
Она провела пальцами по его спутавшимся волосам. Эта непривычная ласка и успокоила, и взволновала его. Он приподнял ее и усадил рядом. Его близость всегда и наполняла ее счастьем, и пугала. Даже в ту ночь, когда она уступила Юрию, она почти принудила себя сделать это, думая о близкой и неизбежной разлуке, о фронте, где уже через несколько дней он может погибнуть. А когда услыхала о его гибели, будто и сама умерла, подавив все живые чувства. И сегодня шла к нему, думая только о ребенке, о мучительном объяснении, но не о близости, не о ласке.
И будто бы все повторялось. И ее первая ласка будто бы от рассудка шла, а не от чувства, а тем более страсти. Но вот, когда услышала она его прерывистое дыхание, когда нашли ее его губы, произошло вдруг ей незнакомое — будто и не было никогда их противоборства, и каждое движение его наполняло ее теперь не тревогой, а счастьем, и хотелось во всем покориться, вместе забыть обо всем на свете…
— Ты моя жена, — шептал он.
— Да, да, муж мой…
— Сколько же тебе пришлось перенести без меня!
— Но теперь ты здесь, со мной.
— Да. И забудь об этом несчастном малютке.
Он не заметил, как она напряглась в его объятиях.
— Может быть, так даже лучше…
— Что лучше, Юра?..
— То, что его нет.
— Отпусти меня!
— Таня! Что с тобой?
Но она уже стояла посреди комнаты, лихорадочно поправляя одежду.
— Тебе этого никогда не понять.
Она постепенно приходила в себя. «Максим был прав. Но разве я меньше виновата от этого?»
— Юра! Я не хочу ссориться. Я исстрадалась. Я истеричка, наверно. Подумай, нужна ли я тебе? Подумай.
— Я думаю об этом всю свою сознательную жизнь!
— Сейчас все изменилось. И жизнь, и все.
Барановский искал встречи с Юрием, но встретил его «случайно», на набережной, где до революции играл в ротонде духовой оркестр, а в девятнадцатом пушки снесли колоннаду, и остатки ее полукругом возвышались среди сорной травы, напоминая развалины древности.
Юрий стоял у парапета и смотрел на водоросли, щупальцами спрутов скользившие по гранитным камням причальной стенки.
— Здравствуйте, господин поручик.
Муравьев вздрогнул и обернулся в изумлении.
Барановский, напротив, смотрел, будто ничего необычного не произошло.
— Вы удивлены. Это естественно. А я нет. Я знал о вашем возвращении.
Юрий даже не нашелся, как обратиться к Барановскому. Не величать же его, в свою очередь, господин подполковник!
— Это в самом деле вы?
— Понимаю. Я разочаровал вас. Обещал сражаться под Парижем, в Америке, а сам здесь… Что поделаешь… Судьба странная штука. Спасла вас от красноармейской пули, а меня свалила в тифу, чтобы мы снова встретились.
— Как вы узнали, что я здесь?
— Это просто. От вашего квартиранта, господина Воздвиженского. Но как вам удалось избежать смерти?
— Косвенно я обязан вам. Пока за вами гнались, подъехал какой-то высший чин и заявил, что расстреливать пленных в Красной Армии строго запрещено.
— Вы не представляете, как я рад. Поверить не мог. К глубокому сожалению, я не мог прийти к вам в дом.
— Вы… нелегал?
— Можно сказать и так. Хотя и не сменил фамилии. Но, если наше знакомство вас компрометирует…
— О чем вы говорите!
— Я не сомневался. Мы можем немного побеседовать?
— Конечно. Это такая встреча!..
— Спасибо, Юра. Тогда поднимемся. Наверху не так многолюдно.
Они подошли к каменной лестнице, тянувшейся по склону вверх, в город, и начали не спеша подниматься по истертым плитам-ступеням.
— Однажды я видел мельком вашу невесту. Конечно, она не узнала меня в этом шутовском облачении, да и вряд ли запомнила с того дня, когда я занес ей ваши стихи и часы… Но я видел ее и, надеюсь, она и ребенок в добром здравии?
— Как раз о них я думал там, внизу, когда вы окликнули меня. Таня здорова, а наш мальчик умер.
— Это большое горе.
— Оно не случилось бы, одержи мы победу. А вы, простите, не отказались от борьбы? Впрочем, я понимаю, это нескромный вопрос.