Выбрать главу

Может быть, он и посеял бы семена «мировой скорби» в душу подрастающего сына, но мальчик больше тянулся к матери, больше прислушивался к ее словам и суждениям. Оба, и отец и мать, участвовали в первой революции, однако отец — временно, увлекшись, как и многие, а мать — по жизненному убеждению, беззаветно и навсегда. Жизнь родителей все больше шла под одной крышей по-разному, тянулась мучительно, пока дети были малы, и прервалась, как только это стало возможно. Мать уехала со старшей дочерью, и Андрей их больше никогда не увидел — и она, и сестра сложили головы в гражданскую, но Шумов верил в материнскую правду, которая была простой и понятной: отвратительна и несправедлива не сама жизнь, а та жизнь, которой заставляли жить людей до революции; отвратительна жизнь старая, но она сгинет, и на развалинах ее из крови и пепла поднимутся сначала ростки, а потом и сильные, мощные побеги новой.

— Техник — безусловно, личность.

Юрий не видел в темноте выражения иронии на лице Шумова, а говорил тот самым обычным тоном.

— Мы виделись не в первый раз.

— О!..

— Ты неправильно понял. К его делам я не имею отношения, но наша первая встреча…

И Юрий рассказал про встречу в поезде.

— Да… Производит впечатление.

— Еще бы! Это тебе не гимназический бал.

— А что же?

— Смелость, риск, решительность — что угодно.

— А по-моему, обыкновенный бандитизм.

— Ну, с точки зрения собственника, человек, изымающий собственность, разумеется, преступник.

— Думаю, что и с точки зрения всех обобранных в поезде. Ты что, анархист? — спросил Шумов.

— Этого еще не хватало!

— Тогда кто же, если не секрет?

— У меня нет догматической платформы.

— Ты служил в Добровольческой армии. Разве это не платформа?

— Я покончил с иллюзиями.

— И приобрел новые?

— Вера в народ не иллюзия.

— Значит, признал Советскую власть?

— Нет. Народ не пойдет за чуждым ему рациональным марксизмом. Он создаст новые общественные устои, самобытные, и формы его борьбы тоже кажутся нам непривычными.

— Какие формы? Разбойничьи?

Юрий возмутился:

— Как живучи предрассудки! Ты просто старорежимный обыватель, буржуа.

— Я ведь говорил о своих планах.

— Оставь, я не верю.

— Почему? Нэп — серьезная политика.

— Мираж! Бесплодная попытка вырваться из тупика, в который попали большевики. Связать свое будущее с их политикой — сущее безумие.

— Выходит, я в тупике, а наш друг Слава-Техник на путях российского возрождения?

— Представь себе. Это парадоксально, но может быть и так.

— Ну, уволь. Лучше уж разориться в торговле, чем получить пулю в очередном налете.

— Как мы все изменились!

— Ну, что ты! Слава только что назвал нас всех идеалистами. Кстати, на что он намекал, как ты думаешь?

— Не знаю, я не понял. А ты думаешь, он намекал?

— Да. Определенно. Какая-то авантюра, я думаю. Он еще вернется к этому разговору, будь уверен.

— Чтобы привлечь нас?

— Как видно. И не бесплатно. Я так понял.

— Однако ты стал подлинно меркантилен, — заметил Юрий.

— Только не в данном случае. Боюсь данайцев, что бы они ни обещали.

— Но речь может идти и о благородном деле.

— И ты откликнешься?

— Смотря о чем речь…

— Ладно, — заключил разговор Шумов, потому что они подошли к освещенному тусклым фонарем перекрестку, где должны были разойтись. — Ладно. Подождем до очередного обращения Техника к народу. А кормят в этом подвале, между прочим, отменно, а?

— Да, конечно. Надеюсь, мы будем видеться, несмотря на разногласия?

— Разумеется. Коммерсант должен быть широк в общении, — заверил Шумов.

Они попрощались вполне дружески и направились в противоположные стороны. Юрий — вверх, в сторону своего дома, а Шумов — по улице, что вела вниз, к домику Пряхиных. Он должен был повидать Максима.

* * *

По прежним годам Шумов помнил, что Максим ложится поздно, и действительно, в комнате, где он жил, светился огонек невидимой за занавеской керосиновой лампы.

Андрей подошел к окну и постучал.

Ночь была душной, и окно раскрыто. Максим откинул занавеску, вгляделся в лицо пришедшего и узнал Шумова.