— Они должны получить сигнал, подтверждающий нашу готовность, — сказал Наум.
— Шарик запустим, — откликнулся Максим, как о давно решенном.
— Какой шарик?
— Обыкновенный. Надувной. Их на Соборной продают сколько хочешь.
— Ну, и что?
— Просто. — Пряхин кивнул в сторону Шумова: — Вот он с барышней и с шариком будет по улице прогуливаться. Когда увидит нас с подводами — значит, порядок, не перехватили. Шарик выпустит, он над стеной подымется. Со двора хорошо видно.
Наум засомневался.
— Не легкомысленно ли?
— Проверено.
— Кем?
— Революционерами, — ушел от прямого ответа Пряхин.
Наум почесал переносицу.
— Мне кажется, я где-то читал такое.
— У Кропоткина, — подсказал Шумов. — В воспоминаниях. Он там свой побег описал.
— Ну, а если и Кропоткин? Анархист, скажете? — набычился Максим.
— При чем тут анархизм? Это же не идейные разногласия…
— Вот именно. Он вообще старик башковитый. И о справедливости хорошо писал.
Пряхин был доволен. И за себя, и за Кропоткина…
День этот Шумову запомнился. Говоря откровенно, он очень волновался, боялся за успех, когда с подчеркнуто небрежным видом дожидался на улице, держа за ниточку ужасно нелепый шарик. Все время казалось, что шарик не взлетит или, того хуже, порыв ветра подхватит и унесет его в другую сторону…
Но вот по булыжнику застучали неторопливо копыта лошадей-тяжеловозов. Максим с вожжами в руке шел рядом, весь в угольной пыли, скрывавшей лицо черной маской. Светлым глазом он подмигнул. Андрею, не поворачивая головы.
Шумов разжал влажные пальцы, и маленький аэростат послушно поплыл вверх, поднялся над стеной. Ветерок гнал его туда, куда и было нужно, в сторону двора.
Потом была короткая схватка. Во всеобщей суматохе один Пряхин, казалось, совершенно спокойно держал под уздцы взволновавшихся лошадей с «застрявшей» в воротах подводой.
— Ах ты, мать твою… — орал в бешенстве офицер-охранник, размахивая наганом перед носом Максима. — Сдай назад! Убью подлеца.
— Вы ж видите, ваше благородие… Коней еле держу, испуг у них от пальбы.
— Сволочь!
— Виноват.
— Освободи ворота!
И он выстрелил в ярости. Но не в Максима, а в воздух. И Пряхин воспользовался выстрелом, дернул поводья так, что лошади сделали рывок в сторону и подвода опрокинулась, окончательно перекрыв подворотню, которую уже миновали бежавшие товарищи. Рывком перескочив кучу с рассыпавшимся мелким углем, Максим бросился за ними следом. Теперь уже офицер выстрелил в него, но промахнулся…
Потом уже Андрей узнал, что у самого Пряхина никакого оружия не было.
— Вот вам и князь Кропоткин, — говорил Максим, смеясь и намыливая черно-серое лицо, отфыркиваясь сквозь темную пену.
Шутил. А анархическое что-то в душе всегда жило.
Но главное-то было революционным…
— Было, — словно нехотя подтверждая, произнес Пряхин.
Прозвучало, как ответ на мысли Шумова.
— Что? — переспросил тот.
— Ты сказал, что я тебя в революцию ввел, — напомнил Максим. — А я говорю: было…
— Говоришь так, будто сожалеешь… — Он хотел добавить: «о революционном прошлом», но не решился, потому что все еще надеялся переубедить Максима.
— Почему сожалею? Ты парень честный, служи.
— А ты?
— Я не буду.
— Не понимаю.
— Чего тут непонятного?.. Ты там на месте. Не обижайся, Андрей, ты, конечно, и башковитый, и учился поболе моего, и читал книжек много, а все же ты меня поуже.
— В каком смысле?
— Ну, как тебе сказать… Не глупей, не глупей, а уже. Ты службой живешь, программой, уставом, приказом. А я перед совестью в ответе.
— Спасибо.
— Да ты не лезь в бутылку. Что я могу поделать, если я за всю жизнь болею.
— Я тоже. За новую.
— Вот-вот… И я не за старую. Только я так понимаю, что жизнь совсем новая никогда не бывает. Вот если бы все старые люди в один день пропали бы, испарились куда, а взамен совсем другие возникли, тогда б и жизнь была новая. А так она объявлена новая, а на самом деле середина-наполовину.
— Что же тут удивительного? Процесс закономерный — новое возникает в недрах старого, но оно растет, расширяется. Сегодня его меньше, чем завтра, но завтра-то больше будет! Вспомни, сколько в партии людей было перед Октябрем. А сейчас?
— Сейчас, если поштучно пересчитать, то, конечно, больше. Но все ли они новые? Вот в чем вопрос, друг ты мой ситцевый!