— Да, вы совсем отупели.
Техник смахнул ладонью что-то невидимое с плюшевого пуфа и присел.
— Как мягко. Садитесь, Лев Евсеич. Будьте как дома.
— Спасибо. Мне не хочется сидеть.
Техник рассмеялся случайному каламбуру.
— Счастливец! Вы не хотите сидеть. А меня и сажать никто не захочет. На меня уже изготовлена одна маленькая такая и нестрашная на вид штучка весом девять всего граммов, а может быть, и меньше, смотря калибр какой…
— Пожалуйста…
Техник отмахнулся.
— Вы любите поэзию, Лев Евсеич?
— Этого мне еще не хватало!
— Я так и знал. Вы сухой торгаш и не слыхали стихов о рабочем в синей блузе, который изготовляет пули. Не помните? Может быть, слышали случайно?
— Понятия не имею.
— Как жаль! У меня плохая память на стихи. Крутятся обрывки… «Все он занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит… Ну а пуля в грудь мою вопьется… Упаду, смертельно затоскую…» А впрочем, зачем тосковать? О ком жалеть? А, Лев Евсеич?
— Вы всегда говорите всякие ужасы, — неодобрительно сказал Самойлович, тщательно задергивая шторы на окнах.
В комнате потемнело.
— Теперь хорошо, — одобрил Техник.
— С улицы не видно.
Техник провел пальцем по ближайшему шкафу.
— И грязь меньше видна. Вы хоть бы мебель протерли. Тряпочкой.
— Да оставьте вы заботы об моем комфорте. Что вам от меня потребовалось?
— Много денег.
Нужно отдать должное Самойловичу, он стоически перенес эту шутку.
— У меня нету много денег.
— Конечно. Я так и знал.
— Откуда у меня деньги? Я же не банк.
— Вы попали в точку. Мне нужны не ваши деньги. Я хочу обратиться именно в банк.
— Ну и обращайтесь. Туда.
— Позовите вашего человека, Лев Евсеич.
— Какого еще человека?
— Который живет у вас. И служит в банке.
— Это который мой квартирант?
— Ой самый. Позовите его.
— А зачем?
— Да не маячьте вы перед глазами. Сядьте.
Толстый Самойлович не маячил, он стоял как столб перед глазами, но на этот раз подчинился и присел на стул. Стул скрипнул.
— Зачем вам этот человек?
— Он снабжает вас кое-какими сведениями?
— Ну, что это за сведения…
— Ваши сведения — дело ваше. Мне нужны мои.
Самойлович запыхтел в полумраке.
— Хорошо, хорошо. Так, может, вы мне скажете, что вам нужно, а я узнаю?
До сих пор все развивалось именно так, как и предполагал Барановский. Но только до сих пор. Здесь Техник непредвиденно нарушил сценарий.
— То, что меня интересует, я узнаю сам, из первых рук, потому что привык свои дела делать сам.
— Но тут такое дело, — забормотал Самойлович, — он же там…
— Послушайте, Лев Евсеич! За тут и за там я все знаю. Не будем усложнять. Окажите мне услугу, так же, как я оказал вам. А я это сделал с полуслова, без всяких тут и там.
— Что вы имеете?..
— Вы прекрасно понимаете. Когда вы поделились своими сложностями с некоторыми налоговыми обстоятельствами и некоторыми ревизиями по поводу не совсем точно составленной документации… Или как там… Я плохо разбираюсь в вашей премудрости. Я нахожусь с финансовой системой в других, прямых и честных отношениях, ваши махинации от меня за семью печатями. Но разве я стал во все это вникать? Мне было достаточно того, что близкий — слышите, Лев Евсеич, близкий — вам человек из банка известил вас о замыслах или просто о том интересе, который проявляет к вашим делам некий Миндлин…
Самойлович подскочил:
— Тише, ради бога, тише!
— Как вам будет угодно. Я могу и жестами объясняться.
И Техник сделал красноречивое движение, нажав пальцем на невидимый курок.
— Ради всевышнего! Разве я говорил вам, чтобы вы убили несчастного Наума?
— Что вы! Разве я сказал вам, что убил его? Он пал жертвой политических распрей между бывшими единомышленниками.
— Ну, конечно! Ведь его застрелил какой-то анархист.
Техник поднялся.
— Но раньше пули было слово. Жаль, что я не могу перевести это на латынь. А теперь идите и приведите своего человека, — добавил он безоговорочным тоном.
— Сейчас?
— Сейчас. Он дома, я знаю.
Техник пересек комнату, тесно заставленную всевозможными вещами, и опустился в кресло-качалку.
— Тут мне будет удобнее, — сказал он и потрогал дверцу большой пустой клетки, которая оказалась у него над головой. В этой клетке Самойлович в лучшие времена держал любимого попугая. — Идите же, идите! Но если вы приведете-кого-нибудь другого, будет плохо. Потому что поднимется шум, может разбиться вот то замечательное венецианское зеркало. А разбитое зеркало, это очень плохая примета. Это к смерти, Лев Евсеич. Так что идите, идите. А я пока покачаюсь.