В Макдональдс ходили.
Всё тот же лемур по ночам протоптал себе в ковре тропинки и деловито ходил по ним. Это и были действительно ночные дороги лемура.
Но однажды летом люди поставили посреди комнаты огромный напольный вентилятор.
Той же ночью хозяева услышали обычное топанье, окончившееся резким звоном. Лемур ещё немного постоял в темноте некоторое время, вращая глазами и разводя ручками. А потом вернулся к себе и не показывался наружу целую неделю.
Этот лемур больше всего любил мучных червей и внезапно обнаружил ведро с этими червяками в ванной. Он залез туда и понял, что попал в свой лемурий рай. Он стоял по колено в счастье и разводил лапками. Есть ничего не надо было, можно было просто стоять — и это было счастье.
Но вдруг пришли люди и вынули его из ведра.
В ответ маленькое пушистое существо показало, чем оно отличается от Адама. Оно прогнулось на руках, тщательно прицелилось и укусило руку, изгонявшую его из рая.
Я и сам ночевал в этом доме.
Нравы были просты, и хозяева не обзавелись ещё домом с гостевыми спальнями.
Оттого спал я на полу — в старом спальнике. Не было тогда предпринимателя без спальников, а вот без лемуров — были. Тогда всё было начерно — алкоголь лёгок, женщины — боевые подруги, а элементарии умерших ещё не выглядывали из-за всех углов, а стучащие и опрокидывающие духи ещё не поселились навсегда в наших шкафах.
Мы с хозяевами проговорили полночи, всё о душещипательных вещах.
Жестокие люди, а мы были по-юношески жестоки, всегда сентиментальны. Теперь лемуры покинули нас, не прижились. Оттого поводов для сантиментов больше.
Всё затихло, дождавшийся, наконец, тишины лемур вылез и пошёл своей ночной дорогой. Он добрался и до меня, лежащего на пути. Я увидел два огромных глаза над собой.
Помедлив, лемур протянул свою лапку и погладил меня по голове.
А потом тихо ушёл.
И я прорыдал до утра».
Он говорит: «Когда дело к закату идёт, то спишь беспокойно, а, проснувшись в ночи, уже не думаешь, как прирастить благосостояние Родины какой-нибудь внутренней Сибирью.
Лежишь тихо и тупо смотришь в потолок.
Вспоминаешь былое — ну, что-нибудь дурацкое. То, к примеру, как мы всю жизнь боялись подписей и печатей. Печати-то только вот отменили, а я слыхал, что есть страны, где и подписей вовсе нет.
— Вот представим, что приходит ко мне Чёрный Человек и предлагает подписать какую-нибудь бумагу. Перечисляет какие-то непонятные фамилии тех, кто это уже сделал, придвигает ко мне флакон.
Я сразу начинаю суетиться, спрашивать:
— Это кровь?
— Чернила, — отвечает он.
И, главное, бумага должна быть какая-нибудь дурацкая. Даже не „Волга впадает в Каспийское море“, а „Десять часов пятнадцать минут“. Или, положим, цифра „восемь“ посреди листа.
— Подписывай, — говорит чёрный человек, — смотри, сколько народищу уже подписало.
— Хули? — начинаю напрягаться я. Я ведь и в ведомости за зарплату с некоторым испугом расписываюсь. И понятно, что начинается морок общественного безумия, потому что одним цифра „восемь“ кажется светочем правопорядка, а другим — убийцей демократии. Все действия для тех и других наполнены особыми договорными смыслами, цепочками ассоциаций. А меня и те, и другие, и третьи — сразу насторожили.
— Так ты против цифры „восемь“? Да? Или нет? — угрюмо спрашивает Чёрный Человек. И я понимаю, что не против, она круглая такая, соблазнительная, с двумя кругами — только хрен знает, что это всё значит. А вокруг уже страсти бушуют, все взад-вперёд с плакатами ходят — только одни на плакатах прямо цифру восемь носят, а другие — кверху ногами. И скажешь, что тебе цифра „восемь“ нравится, одни руки не подадут, а скажешь, что испытываешь к ней сильное отвращение — душой покривишь, да и, обратно, другие говном закидают.
— Знаете, — говорю я Чёрному Человеку, — я вообще-то в коллективных акциях не участвую, разве что при посадке деревьев и в застолье. Да и то, маленькими компаниями. Может, нахер? Нахер, а?
— Серёжа?! Как так? Нахер нельзя! — с возмущением говорит Чёрный Человек. — Серге-е-ей Александрови-и-ич!..
— Какой я тебе Серёжа? — отвечаю я. — Охренел совсем? Я Владимир Сергеевич.
— Так вы не Есенин? — удивляется он. — Фигасе! Столько времени с каким-то уродом потерял.
И уходит.
Ну, а я — засыпаю. Воображение штука утомительная, а сон, хоть и рваный, всё равно сон.
А там и утро, сестра с процедурами, завтрак, обход, а там и снова сон после обеда».