Быстрыми шагами она прошла в театр. В холле первого этажа никого не оказалось, и, постояв секунду в раздумье, Лидия зашла в ложу. Этот театр она не любила. Всякий раз, увидав пасти сказочных зверей на шелку, она с содроганием представляла, как существо с липкими желтыми глазами нападает на несчастную владелицу этого странного дома и как горюет ее неутешный муж. Еще сильнее ее передергивало от воспоминаний о том, как она была осмеяна на этой сцене. Ей дали роль Джульетты – и едва она начала произносить скачущие строчки своим басовитым голосом, режиссер разразился омерзительным смехом. И хохотал, мерзавец, пока она не выбежала вон из зала по той ковровой дорожке. Это случилось десять лет назад. Они со Збышеком только приехали в Ялту после свадьбы. Он получил хорошее место в Крымском отделении своего банка. Она же, прослушав в Москве несколько лекций на курсах Художественного театра и попытавшись войти в труппу Малого, пришла в местный городской театр. И сразу же… Сразу… Лидию передернуло. Сколько лет она рыдала, вспоминая об этом позоре! Сколько лет отказывалась считать себя актрисой!
Все изменилось, когда на черноморских берегах вырос студийный город «Новый Парадиз». Синема не говорит! Никто не услышит ее голоса! Какое счастье! Лидия робко отнесла свои фотографии в студийную картотеку. Скоро ее вызвали для съемок в массовке. Збышек не возражал – пусть делает что хочет, лишь бы не лила слезы. Ведь это увлечение – ничего больше. В массовке Лидия пробыла с год. До тех пор пока камера случайно не выхватила крупным планом ее лицо. Снимали сцену похорон, и статистам велено было рыдать и заламывать руки. Лицо Лидии было искажено такой страстной и искренней мукой, что режиссер, просматривая рабочие материалы, присвистнул:
– Кто такая? Быстро досье!
Лидию извлекли из небытия. Еще через год ее уже называли «дивой». И никто не догадывался, что мука, написанная на лице «божественной Збарски», была вовсе не игрой, а его истинным выражением.
С трудом отогнав воспоминания, Лидия оглядела зал: одиноко горит лампочка у режиссерского пульта, однако за столом никого нет. Она перевела взгляд на сцену. Там топталось десятка два разномастно одетых танцовщиц. Кто – в репетиционных шароварах, кто – в нарядах из старых спектаклей, две – в балетных пачках. Какой-то человек, чуть прихрамывая, вошел в зал с бокового входа, уселся в режиссерское кресло и взмахнул рукой – начинаем! Раздались звуки фортепьяно – и весь выводок девиц понесся из одного угла сцены в другой, как будто включили ветродуй.
Человек в режиссерском кресле хлопнул в ладоши, перекрыв пианиста. Наступила тишина.
– Не так! – раздался оглушительный рык.«Знает акустику, чертяка!» – подумал концертмейстер. Слова были внятно слышны повсюду – от колосников до пыльных кресел четвертого яруса.
– Девушкам разбиться на четверки! – последовал жесткий приказ, сопровождающийся резкой отмашкой, будто режиссер разрезал шеренгу танцовщиц на части. – В три ряда. Лишние за кулисы. Задний ряд на авансцену! – раздавалось из темноты зала. Сполох спички, красный краешек затлевшей сигареты… Но кто это? Голос… Чем-то он показался Лидии знакомым.
Девушки рядами выстроились на сцене. Режиссер встал с кресла, запрыгнул на сцену, прошелся взад-вперед, грубовато тыча линейкой кому в колено, кому в плечо, и наконец кивнул пианисту. Тот легко обрушил бравурный пассаж. Девчушки заскакали.
– Стоп, стоп! – снова раздался крик. – Вот вы, лебединое озерцо, – он обратился к крайней девушке в балетной пачке и мужском свитере. – Если вы, милая, предполагаете и дальше так жеманиться, то мы можем вас буфетчицей устроить. Будете заведовать ватрушками и помыкать кренделями. Хотите?
Балерина замерла.
– А вы, красные шаровары, – продолжал режиссер. – Слушайте фортепиано, а не свой внутренний голос. У вас там сумасшедший авангардист такты отбивает. – «Штаны» моргнули, чтобы спрятать испуганную слезу. – С четвертого такта еще раз – и пусть первая и вторая линии поменяются местами! – гаркнул режиссер. – Да что ж это такое! Вас не учили, что во время танца надо поднимать ноги? Резче! Резче! Выше!