— Все гениальное — просто, — задумчиво сказал Виктор. Оно как бы носится в воздухе. Надо только уметь его поймать и высказать…
11
Вечерний выпуск газеты лежал на коленях. Мягкий свет торшера падал на газету, на низкое зеленое кресло и подчеркивал уютный полумрак всей комнаты и как бы говорил о том, что ничего, собственно, в мире не изменилось, что все по-прежнему спокойно.
И только газета в этом мягком, уютном свете была как тревожный вой сирены.
Федор медленно перечитывал заявление правительства и чувствовал, что какая-то упрямая, назойливая мысль пробивается и никак не может пробиться из глубин мозга. Она была смутной, расплывчатой, эта мысль. Но она беспокоила, не давала сосредоточиться.
Он отложил газету, встал, подошел к окну. Раскалившийся за день город отдавал тепло. Оно чувствовалось даже здесь, на пятнадцатом этаже. Оно шло снизу вверх, как идет тепло от костра. Море огней мерцало и билось о стены дома. Море огней уходило во все стороны и где-то в страшной дали придавливалось тяжелым черным небом. Москва!.. Как это огромно и, по существу, теперь беспредельно для человеческого глаза!.. Где она начинается? Где кончается?.. Уже не стукнешь ногой в землю и не скажешь: «Вот здесь!». Федор протянул руку, повернул регулятор приемника. Может, что-нибудь новое в мире?.. Опять легкая музыка! Почему-то в последние дни все время передают легкую музыку. Наверно, чтобы не настраивать людей на тревожный лад. И так хватает… А когда-то Рая возмущалась тем, что легкой музыки передают мало. Она не любила ни опер, ни симфоний…
Где она сейчас, Рая? Что делает? О чем думает?
Когда они поссорились, Федора так скрутило, что он даже стал писать стихи. Никогда до этого не писал стихов, а тут вдруг… До сих пор что-то помнится. Они казались ему тогда горькими и мудрыми, эти строчки:
Федор помнит, что, когда писал эти стихи, все думал; вот их напечатают, Рая прочтет и поймет, какую страшную ошибку она совершила.
Но их не напечатали. Собственно, он их никуда и не посылал. Он ведь не поэт!..
И Рая все равно не поймет… И если даже встретишь ее сейчас на улице — чужой человек… Пять минут вежливого разговора — и в разные стороны. Как будто существуют две Раи та, прежняя, все еще чем-то дорогая, и нынешняя — просто давняя знакомая… Не больше…
И память, если говорить честно, все-таки многое стирает. Слишком многое… Никуда от этого не денешься.
И даже боль утихает не только от старости. Чепуха все это!
Никто ему сейчас не нужен, кроме Аси. И только жаль годы, которые прошли без нее. Годы, развеянные чужими теперь руками, чужими теперь губами…
Если будет у него сын — пусть лучше женится сразу же, на первой девушке, которую полюбит. И тогда всю жизнь с ним будет молодость. Всю жизнь! И тогда не будет ставших чужими, а когда-то родных губ и рук. Они многое уносят с собой. Слишком многое… Они уносят молодость…
Ася уже скоро приедет. Буквально вот-вот. Федор теперь каждый день ждет, что зазвонит телефон и она скажет:
— А я сейчас вылетаю.
И он будет мчаться на машине через весь город и все равно может не успеть, потому что самолет наверняка придет быстрее, чем удастся пересечь гигантскую столицу из конца в конец. Как это будет? Как они встретятся? Впрочем, что об этом думать? Главное уже вроде ясно…
А мысль — та самая, туманная — все копошится где-то в глубине мозга и куда-то пробивается, как будет, наверно, пробиваться этот проклятый болид через пояс астероидов.
А как, кстати, он пройдет через астероиды? Какие удары он получит от этих летающих каменных гор? Астрономы почему-то молчат об этом… Может, потому, что еще не все астероиды открыты? Ведь чуть ли не каждый год открывают новые… Как новый крупный телескоп — так прежде всего новый астероид… Даже в нынешнем году один открыли… Какая-то любительница поэзии… Поэтому, видно, он и назван астероидом Есенина… Этакий малозаметный камешек… Всего тридцать пять километров в поперечнике… Стукнет он с разбегу по болиду — и орбита болида чуть-чуть изменится. Самую малость. И тогда он не пройдет мимо Земли, а врежется в Землю. Или — в Луну. Или, наоборот, — уйдет от Земли подальше… Тут не угадаешь заранее… Почему ничего не пишут об этом? Может, потому, что невозможно предусмотреть удары еще не открытых астероидов!.. Был бы цел Фаэтон, жили бы на нем мудрые фаэтонцы не пустили бы они этот болид дальше Урана или — на худой конец — Сатурна. И не о чем было бы беспокоиться жителям Земли. Но нет ни фаэтонцев, ни Фаэтона. Разорвала его когда-то страшно давно какая-то невероятная сила. Может, такой же вот болид сделал из него пояс астероидов? Много ли надо? Столкнись этот болид с Землей всего лишь полсотни лет назад — и спасения от него нет. И стала бы Земля таким же поясом астероидов, а солнечная система — необитаемой.
Вот там, вообще-то, и надо было разнести этот болид возле пояса астероидов. А не возле Земли, где он, даже разбитый, может натворить бед на многие века. И тысячами громадных метеоритов, которые десятилетиями будут падать на Землю и унесут тысячи жизней… И поясом обломков вокруг нашей планеты… Иди потом пробивайся сквозь них на ракете… Может, и не пробьешься… Но ведь так далеко наши ракеты не сработают. Они не смогут прийти возле пояса астероидов именно в ту точку, в которую придет болид. У нас пока что нет таких ракет… А может, болид еще и отклонится? Может, за ним еще гоняться понадобится? Разве смогут это сделать ракеты без человека? Без человека!!!
Ну да, конечно же! Это же ясно, как божий день! Ракеты должен увести туда человек. Именно он должен бросить всю их мощь против болида. И именно там — возле пояса астероидов. Потому что идти сквозь этот пояс с ракетами — опасно. Ракеты могут не дойти.
Разумеется, человек погибнет. Ни одного шанса спастись. Но ведь Федор может погибнуть и во время катастрофы. Он может утонуть в какой-нибудь гигантской волне, оказаться под обломками здания во время землетрясений… Может просто попасть в поток прорвавшихся через атмосферу ионов. И это, наверно, самое страшное… Он ведь уже давно внутренне приготовился к такой возможности. И миллионы других людей молча приготовились к тому же. Потому что это неизбежность, Никто не знает, кому удастся спастись. Стихия… А так только он один. Ни Ася, ни мама, никто больше на всей Земле. Только он один. Федор подошел к зеркалу. Вот стоит он — широкоплечий, темноволосый, темноглазый. Крепкий парень с обыкновенным русским лицом. Может, только темные волосы да темные глаза от какого-нибудь татарского пра-пра-прадеда… И все это должно погибнуть. И плечи, и руки, и глаза. Все!
А зеркало останется.
И будет висеть на этом же месте.
И кто-то будет глядеться в него.
А может, этот кто-то перевесит зеркало вон туда, в угол?
Кто это будет? Ася?
Ну да, конечно же, Ася! Кто же еще должен хозяйничать потом в его квартире? Конечно, Ася!
А имеет ли он право?.. Ведь она совсем девчонка… Она еще ничего не видела… Ей надо жить. Так она же и будет жить! Как захочет! У нее все будет впереди. Просто она будет его помнить.
А если…
Нет! Все равно она поймет потом, и простит его, и будет его помнить. Она не сможет его не простить и не сможет забыть, если он полетит. Разве он смог бы?.. Даже Рая не смогла бы после этого забыть его!
Федор полетит. Конечно, полетит! Как же иначе? Раз придумал, — надо лететь самому. Нельзя же сказать: «Я предлагаю свой способ, только пусть летит кто-нибудь другой». Страшно. Просто страшно!