Мы с братом были очень увлечены школьным математическим кружком, но когда в начале занятий в 10 м классе мы позвонили Андрею и предложили снова пойти с нами в университет, он сказал, что он решил в этом году занятия математического кружка не посещать. При этом он добавил: "Если бы в университете имелся физический кружок, я бы непременно туда пошел, а на математический кружок мне больше ходить не хочется". Школьный физический кружок при МГУ был впервые организован лишь двумя годами позже, но мне вообще кажется, что перед войной математика была гораздо популярнее среди московских школьников, чем физика. Поэтому разговор с А.С. нас с братом удивил; мы даже подумали, что, по-видимому, Андрею не нравилось, что на кружке так много времени уделялось строгим доказательствам теорем, казавшихся ему совершенно очевидными и не требующими доказательства.
Так как в 1937–1938 учебном году А.С. уже не ходил с нами на занятия в МГУ, то в десятом классе мы встречались заметно реже, чем в девятом. Тем не менее и в этом году мы изредка заходили повидаться к нему в школу (она помещалась очень близко от нашего дома) и иногда звонили по телефону; Андрей всегда интересовался тем, что делается на заседаниях математического кружка, но решения своего на кружок не ходить так и не переменил. Летом 1938 г. и А.С., и мы с братом закончили среднюю школу и поступили в Московский университет. Больших конкурсов в МГУ тогда не было и поступить туда было совсем не трудно; заметно большей популярностью пользовались инженерные институты (втузы), так что многие с удивлением спрашивали нас: "Почему вы пошли в университет? Вы ведь так хорошо учились в школе, вполне могли бы поступить в хороший втуз".
Тем не менее мы все трое избрали именно университет; А.С. естественно выбрал физический факультет, я тоже поступил на физфак, а мой брат — на мехмат (мы с ним договорились параллельно учиться на обоих факультетах). Многие университетские сокурсники Сахарова пока еще, к счастью, живы, но мне кажется, что по крайней мере в начале учебы в МГУ я был с ним ближе, чем другие — ведь я был единственным на нашем курсе, с кем он дружил еще в школьные годы. Не могу сказать, однако, что я был его близким другом — в те годы (а может быть и позже) у него вообще не было близких друзей. Возможно, что из-за очень интенсивной внутренней жизни, всегда протекавшей у него сравнительно медленно, он был как бы отгорожен чем-то от других и никого не подпускал к себе совсем близко (по-видимому, единственным, но очень ярким исключением здесь была Елена Георгиевна Боннэр, но это уже совсем другая тема, которой я не могу касаться). На нашем курсе он был со всеми очень доброжелателен, и думаю, что среди нас не было никого, кто бы его недолюбливал, но он и сам пишет в «Воспоминаниях», что ни с кем на курсе близко не сошелся. Очень не любил он и говорить о себе; неудивительно поэтому, что несмотря на наше столь длительное знакомство я только из его воспоминаний узнал, что он много лет учился дома, а школу начал регулярно посещать лишь начиная с 7-го класса (правда, до этого он проучился еще полгода в 5 м классе 110-й школы). Вероятно, такое воспитание тоже сыграло роль в его отъединенности от окружающих (я знаю и другие случаи, когда позднее начало учебы в школе приводило к таким же последствиям).
Учился А.С. хорошо, но не блестяще. Мне кажется, что преподаватели его не всегда понимали; кроме того, сдавая экзамены, он обычно говорил медленно и, как казалось, неуверенно. Поэтому наряду с пятерками в его зачетной книжке было довольно много четверок. Особенно плохо ему давались общественные дисциплины, по которым у него бывали и тройки, а иногда даже и двойки, так что экзамены затем приходилось пересдавать. В моих кратких воспоминаниях о Сахарове, опубликованных в журнале «Природа» (1990, № 8), я писал, что эти неудачи, по-видимому, объяснялись отсутствием у него в университетские годы какого-либо интереса к преподаваемым общественным дисциплинам и неумением гладко, но, по существу, бессодержательно говорить на общие темы. Объяснения самого Сахарова в его «Воспоминаниях» вполне согласуются с моими, но он еще специально подчеркивает, что его низкие отметки по общественным дисциплинам никак не были связаны с неприятием излагаемой идеологии- никаких сомнений в истинности марксизма у него тогда не было. Это его разъяснение хорошо согласуется и с моим представлением об Андрее в те годы; поэтому, хотя у меня и были определенные сомнения в справедливости того, чему нас учили (и понимание полной лживости излагаемой нам сталинской версии истории коммунистической партии), на эти темы я тогда с А.С. никогда не разговаривал (сам Сахаров на с. 54 тома 1 «Воспоминаний» отмечает, что, насколько он помнит, в довоенные студенческие годы он обычно разговаривал с сокурсниками лишь о научных предметах). Тем более я удивился, когда в конце 60х гг. прочел машинописную копию прекрасно написанных сахаровских "Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе" — мне казалось, что их написал совсем другой человек, а не мой знакомый Андрей, отрешенный от всего, что не касалось физики. А ведь в конце его жизни вся страна не отходила от телевизоров и с огромным волнением следила за всеми выступлениями Сахарова — блестящим оратором он так и не стал, но теперь уже всегда говорил предельно четко и ясно, поразительно умея в нескольких словах сказать самое главное. Мне кажется, что всю свою жизнь он постоянно внутренне развивался, медленно, но очень основательно все додумывая до конца, и, поняв что-то, уже никогда не давал себя сбить с обретенной позиции, в отличие от людей другого типа — быстро созревающих, но рано останавливающихся на достигнутом уровне, а иногда и отступающих назад в своем интеллектуальном и нравственном развитии.
Вернусь теперь снова к нашим университетским годам. Я уже говорил, что учился А.С. хорошо, но не блестяще — на нашем очень сильном курсе было немало студентов, которых преподаватели считали лучшими, чем он. По-видимому, я тоже был в их числе — во всяком случае я был единственным, удостоенным получать повышенную "сталинскую стипендию" (вероятно, потому, что, кроме экзаменов на физфаке, я сдавал и мехматовские экзамены и потому имел больше всех пятерок в зачетной книжке). Но, как и в школьные годы, я часто обсуждал с А.С. научные вопросы и у меня сложилось убеждение, что на самом деле он сильнее меня, так как может решать задачи и делать выводы, мне недоступные. Приведу яркий пример, который я хорошо запомнил. На третьем курсе профессоp А.Н.Тихонов читал нам "Методы математической физики" (в своих воспоминаниях А.С. отмечает, что эти лекции были очень четкими и ясными, но, пожалуй, слишком элементарными). На одной из лекций нам было дано определение функций Бесселя и разъяснена связь функции Бесселя нулевого порядка с собственными частотами колебаний круглой упругой мембраны. После этой лекции Андрей рассказал мне про придуманный им, исходя из прослушанных разъяснений, метод оценки нулей функции Бесселя нулевого порядка. Как это случалось и раньше (иногда еще на занятиях школьного математического кружка), понять его до конца мне было трудно (мне часто казалось, что в своих рассуждениях Андрей пропускает какие-то не очень простые логические шаги, которые ему представлялись очевидными; с этим, по-видимому, была связана и его нелюбовь к длинным логически безупречным доказательствам теорем и к толстым подробным книгам, об антипатии к которым он упоминает в своих воспоминаниях в связи с «Капиталом» К.Маркса). Тем не менее у меня осталось впечатление, что "здесь что-то есть", и я предложил А.С. взять лист бумаги и подсчитать значения нескольких первых нулей. Он согласился и через короткое время принес мне результаты расчетов. После этого мы пошли в университетскую библиотеку, разыскали подходящий справочник и сразу же выяснили, что полученные Андреем значения первых нескольких нулей почти не отличаются от приведенных в таблице. Я воспринял это как чудо (мне казалось, что его теория должна быть очень гpубой) и запомнил на всю жизнь, а Андрей даже не испытал особого удовлетворения — он был совершенно уверен, что так и будет.
К сожалению, третий курс физфака оказался последним, на котором я учился вместе с Сахаровым. Летом 1941 г. началась война. В первые дни войны многие студенты (в частности, и мы с братом) безуспешно пытались добровольно записаться в армию (те немногие из нас, кто раньше занимался в каких-либо военных кружках и по этой причине был принят в народное ополчение, почти все с войны не вернулись), а в июле-августе 1941 г. все комсомольцы физфака и других факультетов МГУ были посланы на «спецработы» — рытье противотанковых рвов в Орловской и Смоленской областях. А.С. не был комсомольцем (как он объяснил в «Воспоминаниях», опять же не по идеологическим причинам, а из-за некоторой отчужденности от окружающих) и на эти работы не попал — ему просто о них никто не сказал. В сентябре практически всех студентов нашего курса призвали на учебу в Военно-воздушную академию, но перед этим надо было еще пройти строгую медкомиссию, которая и Андрея, и меня забраковала. (Мы оба тогда были этим огорчены, но потом независимо решили, что нам повезло — студенты Академии большую часть войны проучились и почти все они в войне практически не участвовали, но при этом многие из них затем навсегда остались военными.) 16 октября 1941 г. МГУ должен был эвакуироваться в Ташкент. Осенью этого года я последний раз видел Сахарова за два дня до предполагаемой эвакуации, когда он и другой наш сокурсник Петя Кунин помогли нам с братом доставить наши вещи на физфак, откуда их должны были повезти в Ташкент. Но 16 октября эвакуация не состоялась — в этот день рано утром по радио передали ужасную сводку Совинформбюро об ухудшении положения на центральном фронте, и в Москве началась паника. Студентам МГУ объявили, что университет закрывается и всем им рекомендуется уходить на восток вдоль линий железных дорог (а чуть позже отдельно собрали студентов-комсомольцев и посоветовали уничтожать комсомольские билеты, не дожидаясь последней крайности). Мы с братом тем не менее остались вместе с нашими родителями в Москве и 20 октября наша семья была в вагонах метро вывезена в Свердловск вместе с остатками Наркомата черной металлургии, где тогда работал отец; проезд до Свердловска занял 17 дней. Университет же 20-го снова начал функционировать, и через несколько дней А.С. вместе с большой группой студентов, аспирантов и преподавателей был также эвакуирован, но уже не в Ташкент, а в Ашхабад.