Хрущев сталинский палач? Да возможно ли это? Но в начале пятидесятых, как выясняется, именно в политическом руководстве очень хорошо знали подноготную каждого, знали, какие грехи водятся за ним. Это вполне объяснимо, потому как для партийной и государственной верхушки смерть Сталина означала прежде всего важнейшее: больше никаких произвольных репрессий, от которых не был гарантирован никто (даже жены Молотова и Калинина). Поэтому в борьбе за наследство руки, чистые от крови, значили немало.
Это и привело всю верхушку к, видимо, бесспорному убеждению: время террора (прежде всего в отношении партийных кадров!) прошло окончательно и бесповоротно. Никто и никогда не должен больше иметь возможности посылать в лагеря или на расстрел всех подряд, будь то секретарь или инструктор ЦК, или боевой маршал. (Я хорошо понимаю это неопределенное, но безошибочное чувство, обозначаемое словами «это ушло и не вернется».)
Как следствие все потенциальные наследники Сталина, по словам моего деда (и по некоторым документам тоже), были абсолютно убеждены: единоличного лидера больше не должно быть, власть надо рассредоточить, сделать ее коллективной. Хрущев в начале 50-х вовсе не воспринимался как человек номер один, а лишь как один из первых. Хотя бы потому, что причастность его к репрессиям была слишком хорошо известной, как и многих других. Да Хрущев и сам того не скрывал, заявляя на заседаниях: нам бы всем выйти на Красную площадь и покаяться перед всем миром.
И вот что характерно: есть один или два пассажа из мемуаров Шепилова, где проскальзывает нечто вроде восхищения Хрущевым, или, по крайней мере, уважения к нему. Но это уважение не за то, что Хрущев сделал для десталинизации СССР, а за то, как он это сделал. За докладом на XX съезде, написанном, кстати, во многом Шепиловым, последовал второй, «закрытый» доклад (тоже частично подготовленный Шепиловым), который не согласовывался с партийной верхушкой, а «шлифовался» единолично, буквально за час до выхода на трибуну. Такое мог сделать только Хрущев. Узники сталинских лагерей были выпущены все и условно говоря разом. Такое тоже мог сделать только Хрущев (по словам деда, все прочие насоздавали бы комиссий, и дело тянулось бы еще года четыре).
Обобщу свою мысль: после смерти Сталина, получается, ни у кого не было сомнений, что вакханалия расправ канула в прошлое. То есть, десталинизацию проводил бы любой из его наследников. Вопрос лишь в том, насколько быстро. И я вовсе не исключаю, что им мог бы оказаться и Берия. Другое дело, что выжить у Берии шансов не было. Видимо, в глазах современников по части кровавого долга на душе он был все же впереди и Хрущева, и Кагановича, и Молотова.
Но Хрущев реформатор? Судя по мемуарам Шепилова, никто в 50-е годы и подумать не мог насчет того, чтобы соединить эти два слова воедино. Почему не Маленков, который занимал пост главы правительства перед Хрущевым и выступил с программой, явно напоминающей не то несостоявшуюся «косыгинскую реформу», не то даже «перестройку с ускорением»? И опять носившееся в воздухе: очевидно, необходимость преобразований в экономике, включая постепенное раскрепощение колхозников, казалась современникам столь же очевидным и не заслуживающим принципиальных дискуссий делом; вопрос лишь был в том, как это делать.
И в этом суть. Хрущев после нескольких лет у «коллективной» власти приобрел в «политических кругах» репутацию человека, от которого можно было ожидать чего угодно и хорошего, и, к сожалению, плохого. По мемуарам Шепилова, бессистемный поток самых невероятных, смешных, неграмотных инициатив и указаний Хрущева уже к весне 1957 года сделал для всех очевидным: Хрущева надо убирать, пока он не наломал еще больше дров, например, на пост министра сельского хозяйства. (Кто тогда мог подумать, что формальным поводом для устранения Хрущева в следующем десятилетии окажется тяжелейший кризис именно в аграрном секторе?) То есть, уход Хрущева как человека, завалившего хозяйственную работу (а вовсе не по политическим соображениям), был как бы предрешен и не вызывал сомнений.