Всё тело падшего исписано иероглифами. Уныние, тщеславие, зависть… Сначала их не было, а крылья были наоборот, вполне материальны. Сейчас от них остался лишь полуживой призрак, всё ещё пытающий заставить Осаму задуматься. Только разве его это волнует?
Когда первый иероглиф появился на его коже, кончики его крыльев стали прозрачными. Тогда ещё ангела это насторожило, но его больше волновали кровавые маки, распускающиеся на запястьях, нежели такая глупость как крылья. Вообще подобное ему казалось до жути романтичным. Несчастный, бледный, как сама Смерть, ангел, с прекрасными крыльями, запачканными кровью, лежит в своей ванне, окружённый маками, плавающими в кровавой воде. И повсюду белоснежные перья. Романтика!
У Дазая Осаму затяжная депрессия и повышенная тревожность. Он пьёт виски в свои восемнадцать, курит и пытается употреблять наркотики. Ему часто снятся странные сны, а ещё он почему-то стал ангелом, сам не понимая как.
Он часто и подолгу не может уснуть, а когда засыпает, видит картины прошлого, помещённые в странные для восприятия обстоятельства.
Он стоит посреди пустыни, но жаркое солнце его совсем не пугает. Дазай видит маленького себя, спящего в своей детской кроватке, в обнимку с плюшевым мишкой. Этот мишка был очень дорог ему, он прекрасно это помнит. Его кроватка тоже стоит посреди пустыни, в окружении огромных песчаных звёзд и полумесяца. Кажется, он хотел в детстве такую мебель в свою комнату.
Он совсем один здесь, только по правую руку от него плещется беспокойное море. Оно холодное, это видно. Волны — словно сосульки. Острые и, кажется, сейчас действительно застынут ледяной грядой. Или обрушатся прямо на Дазая вместе с его песчаным городком. Маленький ребёнок против огромной стихии. Здесь, в пустыне, его может убить что угодно, даже фигуры звёзд из его детских грёз. Маленький Осаму спит безмятежно, не чуя беды, взрослый Дазай не хочет его будить и предупреждать об опасности.
Мысли крутятся вокруг желания смерти, желания убить, избавить от страданий этого ребёнка. Он хочет убить самого себя.
Каждый раз, когда он пьёт алкоголь, натягивая маску доброжелательности, его отпускает чувство тревоги. Дазай жутко боится людей, потому что люди такие твари они способны причинить ему боль, гораздо сильнее той, которую причинит ему лезвие. Они и так причинили ему достаточно вреда, когда маленького мальчика словно энтомологи бабочку распяли на картонке, пришпилив к ней булавками. Когда изучали как под микроскопом, и пытались приклеить и на его лицо ту лживую маску доброжелательности.
И ведь приклеили. Приклеили, чёрт возьми, да так, что не оторвать теперь вовсе, хоть кожу срезай. Дазай бы с удовольствием срезал, только вот ему всё время мешали те же люди. Как назойливые мухи они липли к нему, веря в искренность его маски. Глупцы. Они просто не знали, что она давно срослась с его кожей. Кто же мог предположить, что такая ангельская внешность может лгать?
Дазай не понимает, почему он стал ангелом. Он просто проснулся в один не самый прекрасный день и обнаружил крылья за спиной. Ну, не то, чтобы проснулся… Поднялся и в зеркале увидел белоснежный подарок Бога, а за крыльями обнаружил и своё тело. После смерти он всё ещё остался красив. Накануне он принял целую баночку сильнодействующего снотворного и уснул с улыбкой, не сошедшей даже после остановки сердца. Пустые бутылки из-под виски валялись по всей квартире, и Дазай спотыкался о них, пока с ужасом на лице, панически пробирался к входной двери.
— Дазай-сан, у вас депрессия, почему вы отказываетесь от медикаментов?
— Потому что ежедневной дозы недостаточно для того, чтобы умереть.
Он не видел, как люди плакали над его бренной оболочкой, просто потому, что видеть не хотел. А люди не хотели видеть его душу. Она была такой же красивой и оболочку обрела слишком быстро для ангела. Осаму был вынужден вернуться в свою квартиру.
Его прекрасных крыльев, увы, не видел никто, кроме него самого, так что он просто объявил свою смерть глупой шуткой, а тело сжёг, выкопав ночью и отправив гореть в гробу, заполненном белыми лилиями, который он пустил плыть по реке.
Снова странные сны, тревожность, алкоголь… На ставшем чистым теле появились жуткие метки. Это уже не те шрамы, что он наносил себе сам, нет. Подобные увечья исчезали вмиг, а это были странные надписи, обозначающие его грехи. С крыльев сыпались перья, ему снилось, как он, совсем один лежит посреди чёрной реки, а такие же чёрные руки тянутся к нему из тёмных глубин, желая утащить на дно. Он снова маленький мальчик, которого презирает общество. Его снова опускают в эту чёрную мерзость, желая навечно припаять к его лицу маску.
Когда он услышал об Арахабаки, ему показалось, что это и есть его истинное спасение. Он не знал, что тот потребует взамен на то, чтобы уничтожить его, но ему было всё равно. Сейчас идея прийти сюда ему всё ещё кажется хорошей, только вот оскал божества немного пугает.
Осаму скалится в ответ и не замечает, как тонкие руки начинают снимать с него одежду. Это и есть тот самый способ? Что ж, Осаму согласен.
Накахара не спешит раздевать его. Он медленно оголяет плечо, стащив с него рубашку и касается губами бледной кожи. На этом месте тут же появляется красный след, словно ожог, а Осаму шипит от боли и дёргается, желая поскорее избавиться от неприятного чувства. Даже не так. Желая показать, что ему это неприятно.
Он давно научился молчать когда больно. Он молчал, когда о его тело тушили окурки, молчал, когда его избивали до полусмерти, молчал, когда пытались живьём снять с него кожу, молчал, когда пытались напоить собственной кровью, молчал, когда приказывали быть чьей-то послушной собачкой, исполняющей любые прихоти. Он молчал, но взгляд коньячных глаз, когда-то светившихся радостью и жаждой к жизни постепенно мрачнел.
А сейчас он собирается заняться сексом с богом огня и самое ироничное, что в богов он никогда не верил. Как же ты испорчен, Осаму! Но кто сделал тебя таким?
Когда покрытой чёрными метками кожи не касаются губы Чуи, Дазаю совсем не больно, а даже приятно. Разум от выпитого вина уже давно уплыл куда-то. На периферии сознания проскакивает мысль, что в алкоголе было что-то ещё. Чёрт разберёт что, но Осаму уже всё равно. Он видит танец змей на потолке и глупо улыбается, когда Накахара раздевает его, а затем шепчет на ухо какую-то несусветную чушь. Дазай даже сути уловить не может, но пытается понять, что ему говорит, пытаясь притушить блеск своих голубых глаз, этот невысокий субтильный красавчик с волосами огненного цвета. Хочет, чтобы падший ангел принадлежал ему? Действительно хочет? Дазаю это кажется больной фантазией воспалённого сознания, но он продолжает улыбаться, ощущая руки на своей талии. Они гладят его нежно, чувственно, а губы касаются иероглифа на животе. Там, несмываемыми чернилами, словно тату, выведен символ «йокубо» — похоть. Дазай кричит, уже совсем не желая сдерживаться, потому что смысла в этом не видит, а боль от нежных поцелуев напоминает боль от прикосновения раскалённой кочерги к коже.