— Потерпи, — просит Чуя, лизнув острым язычком мочку уха Осаму и тот отзывается на это действие стоном, к удивлению Накахары. — От одного греха мы уже избавились.
Падший не знает, что значат его слова, но ему и не интересно сейчас. Гораздо важнее то, что боль не утихает, а вредный Чуя продолжает покрывать поцелуями всё его тело, обходя стороной только губы. Вот как раз в губы поцеловаться Дазай был бы не прочь, несмотря на адскую боль, способную свести с ума. С Осаму это и случилось бы, если бы он уже не был сумасшедшим.
Перед глазами пляшут разноцветные круги, медленно перерождающиеся в змей, шею щекочет раздвоенный язычок Чуи. Может Дазаю только кажется, что он у божества раздвоился? В голове пусто, ни одной мысли, словно там генеральную уборку проводили, да и убрали всё подчистую. Дазаю на это совершенно наплевать. Он только чувствует, как крылья начинают невольно трепыхаться, в ответ на это Арахабаки прижимает его рукой к полу и кусает в шею.
— Не дёргайся, — рычит он, зализывая место укуса.
Осаму почти умиляется такой его нежности. Если бы чувства не умерли вместе с тем телом, он бы обязательно умилился, но их, как и сердца, у юноши давно не было. Они просто атрофировались за ненадобностью. Длинные пальцы некогда забинтованной руки зарываются в рыжие кудри, а искусанные губы шепчут тихое:
— Как мило, Арахабаки-кун, — и растягиваются в ехидной улыбочке. Накахара рычит снова. Никакого уважения к божеству! Он даже суффикс употребил далеко не уважительный. Ну что за идиот?! Чуе, в прочем, всё равно как там он его называет. Он наблюдает, как почти исчезнувшие пёрышки на крыльях снова становятся видимыми, а противные метки грехов бесследно испаряются с тела. Всё идёт как надо.
Тело падшего чрезвычайно соблазнительно. Он нарочно выгибается, прикрывая все срамные места своими длинющими ногами. Как он только живёт с такими? Накахара снимает перчатки и оглаживает стройные ножки, особое внимание уделяя бёдрам. Как без этого? От прикосновений его губ к внутренней стороне бедра, где у Дазая меток больше всего, Осаму словно током ударяет. Он вздрогнул, хрипло, потому что уже сорвал голос, простонал и инстинктивно попытался свести колени вместе.
— Назови своё имя, — умоляюще тянет он, сам не зная зачем оно ему. Но просить о большем существо вроде Арахабаки сложно, а сокращать имя божества совсем лень. Мозг отказывается работать нормально, понял Чуя, но ответил лишь ухмылкой и лёгким укусом за бедро.
Дазаю стыдно. Ему в первые в жизни почему-то стыдно заниматься таким. Неужели заниматься сексом это так по-божественному? Насколько знал Падший, это был грех и надпись на его коже это вполне ясно подтверждала. Так что же он тогда творит? Может этот Арахабаки и не бог вовсе? Да нет же, нет! Дазай знает, что Арахабаки — бог огня. Так в чём же дело? Богам позволено заниматься такими вещами?
Змеи на потолке уже давно начали совокупляться, поэтому Дазай отвернулся, изучая теперь свечу. Она не красивая, совсем обычная, белая, смотреть на неё откровенно скучно. Но всего пара мгновений, и свеча уже превратилась в кобру. Дазай тяжело сглотнул, дёрнулся, но крепкая рука Накахары его удержала. Осаму страдальчески простонал.
Чуе нравится видеть, как подрагивает его живот от прикосновений ниже пояса, приятно наблюдать, как румянец проступает на бледных щеках, как исчезают метки и как он стыдливо прикрывает причинное место ногами. Ну что за создание такое!
Рука божества снова оглаживает бедро, заставляя Дазая вздрагивать, кусая губы. Шёлковые подушки чрезвычайно скользкие, на них совершенно неудобно лежать, а ёрзать так и подавно. Лежать ровно у Осаму не получается. Он переворачивается на бок, пытаясь уйти от уже приятных, но немного щекотных прикосновений, а Чуе только этого и нужно. Он хватает его за ногу переворачивая на живот, срывая удивлённый вскрик с искусанных губ. Чёрт, как же хочется коснуться этих губ. Пробовать на вкус, сминать, раздвигать языком, кусать, оттягивать… И всё это потом. Если коснуться его губ сейчас — Падший обратится в прах. Для Дазая это самое то, но вот Накахару такой исход совершенно не устраивает.
Он проводит рукой вдоль позвоночника, между всё ещё полупрозрачных крыльев, заставляя их хозяина выгибаться, сминая длинными пальцами ткань подушки. Господь, какие же прекрасные у него пальцы! Такими только струны гитары перебирать или на фортепиано играть, а он ими узлы на верёвках вяжет! Неугомонный…
Крылья трепещут, норовя ударить Накахару по лицу и он задумывается над тем, куда бы их деть. Они большие и сильные, и в такой позе особо опасны для божества, но другую позу он выбирать не намерен. Иначе Дазаю будет больно, а заставлять страдать это создание ещё больше у него желания нет. Он припадает губами к меткам на спине и шее, отчего ангел под ним всхлипывает, напрягаясь всем телом. Он уже не кричит, гордость не даёт и Накахара этому даже рад. Конечно его гордость можно было бы за грех счесть, но даже Вселенной понятно, что существо без грехов не может быть личностью, а лишить Осаму личности никто не решится. Он сильный, хорошо держится, несмотря на то, что с ним происходит, просто немного сломан. Починить, подправить, заклеить пластырем трещины на маске и как новенький будет. Только вот новое сердце не вставить. Поставишь железку, она будет лишь шестерёнками скрипеть, а то израненное, которое имеет Дазай, всё ещё способно испытывать чувства, хотя его хозяину кажется иначе.
Чуя покрывает своими жгучими поцелуями исписанную грехами спину, игнорируя шипение Осаму. Нужно избавиться от меток полностью, иначе это создание не просто умрёт, а будет обречено на вечные муки. Руки Накахары тёплые, успокаивающе гладят бока и плечи, а когда поцелуи прекращаются Дазай уже совсем расслабляется. Он выгибается навстречу прикосновениям, льнёт к Чуе, как к единственному своему спасению.
Когда метки заканчиваются, а Накахара не прекращает целовать его шею, Дазаю уже не больно. Он тихо стонет, поскуливает, подставляется под поцелуи и просит совсем тихо:
— Пожалуйста… Сделай это наконец…
Дазай почему-то уверен, что когда его поцелуют в губы, он умрёт. И почему-то уверен, что Чуя именно это сейчас и сделает, но когда холодный палец, смоченный в чём-то похожем на крем, касается его там, он дёргается и жмурится.
— Я просил не дёргаться, — говорит Накахара, подхватывя его под живот и вздёргивая, заставив выпятить зад.
Осаму еле заметно дрожит. Вообще-то он надеялся быть сверху, если подобное вообще произойдёт. И вообще-то для него это впервые, а опыт с мужчиной у него ограничивался минетом. Кажется божество на такое не согласится.
— Расслабься, — шепчет голос над ухом, — я сделаю небольно, но если только ты не будешь так сжиматься.
Дазай попытался вырваться. Что бы там себе не думал этот божок, а это уже на ритуал сожжения души похоже меньше всего. Он был бы и не против, если бы его не поставили в такую постыдную позу. Но его всё равно крепко удержали на месте и успокаивающе поцеловали в висок.
— Пусти, — потребовал Осаму.
— Так надо, потерпи, — отвечает Чуя, осторожно массируя пальцами тугое колечко мышц.
Падший такой хрупкий, что его невольно боишься сломать, поэтому Накахара нежен с ним, как ни с кем. Всё же он кажется таким невинным… Но на ласки отзывается охотно и после ещё одного поцелуя за ухом затихает. А когда Чуя добавляет второй палец, так вообще вскидывает бёдра, выгибаясь сильнее отнюдь не от боли. Сейчас и его депрессия, и тревожность, и плохие сны, и всё остальное отходит на второй план. Ему чертовски хорошо, хотя они даже до основной части не дошли. Змеи с потолка переползли на пол и почему-то превратились в дым. Так это была галлюцинация? Даже спокойнее как-то.