— Пришел проведать больного. А что? Это вот ему.
Извлеченные из мешка плоды папайи и гуайявы были наверняка где-то украдены.
— Уматывай лучше подобру-поздорову вместе со своими гостинцами.
Разложенные на столе плоды папайи, перезрелые, истекающие соком, раздражающе пахли, из одного, прорвав оранжевую кожицу, выполз жук. Ухватив жука пальцами, Сэйю вышвырнул его в окно, и тот, сверкнув зеленым блеском, растворился в небесной синеве.
— Откуда спер?
— Да ты что? Купил в лавке.
— Враки! — не скрывая своего отвращения, отрезала Уси. Облокотившись на оконную раму, Сэйю заискивающе улыбался, почесывая свою плешивую голову. Он изрядно состарился за те несколько месяцев, что они не виделись, и, почувствовав, как в ее душе шевельнулось что-то вроде жалости, Уси раздумала его выгонять.
Сэйю и Токусё были ровесниками и приходились друг другу двоюродными братьями. Сэйю никогда не имел семьи и не любил сидеть на одном месте: он то ездил на заработки на Хонсю, то нанимался на поденную работу в Наху, однако перед Новым годом по старому календарю неизменно возвращался в деревню и, обосновавшись в доме, который достался ему от родителей, зарабатывал себе на жизнь резкой сахарного тростника. Но в нынешнем году он не появился перед старым Новым годом, что немного обеспокоило Токусё, хотя обычно присутствие двоюродного братца скорее раздражало его. Сэйю имел прозвище Лесная Мышь и соответственно отличался хилым телосложением и мелкими чертами лица, с которыми контрастировали великолепные крупные, как у лошади, зубы. Теперь на нем были дважды подвернутые снизу брюки, некогда купленные на распродаже у американцев, и яркая майка. Он с любопытством разглядывал Токусё.
— Уже под семьдесят, а дурак дураком, — пробурчала Уси. Она всегда подозревала, что именно Сэйю был виною тому, что Токусё пристрастился к спиртному и азартным играм. Приблизившись, Сэйю протянул руку, чтобы снять прикрывающее ногу Токусё полотенце, но Уси, схватив лежащую рядом мухобойку, шлепнула его по руке.
— Какого черта ты меня бьешь?
— Нечего тут лезть со своими вонючими руками.
— Но ведь я тоже переживаю…
— Плевать мне на твои переживания. Сказано — не лезь.
Поскольку Уси продолжала размахивать мухобойкой, Сэйю поспешно отступил и стал с другой стороны кровати. Отсюда ему еще лучше было видно, как сочится вода. На кончике белого набухшего большого пальца виднелась небольшая ранка, на ней образовывалась капля, которая, стекая по подошве, падала в подставленное ведро.
— Это вода, что ли? — спросил он, но Уси не ответила. Капли бесцветной, прозрачной жидкости, на вид еще более легкой и чистой, чем простая вода, падали в ведро, оставляя круги.
— Эй, ты что это там делаешь? — И на голову Сэйю, который, нагнувшись, разглядывал ногу, с громким хлопком опустилась мухобойка.
— Пошел прочь! Нечего тут глаза мозолить! — Недовольно ворча, Уси дала Сэйю пинка под зад, затем, обеими руками ухватив ведро, поднесла его к окну и замешкалась, пытаясь поднять.
— Не след тебе так надрываться! — Сэйю хотел помочь ей, но, осыпаемый грубой бранью, вынужден был отступить и, прислонившись к оконной раме, стал смотреть, как вода растекается по саду. Задний двор густо зарос сорными травами. Очевидно, у Уси, несмотря на все ее трудолюбие, не доходили до них руки.
Живая изгородь из китайской розы тоже была неухожена — ветки как попало торчали в разные стороны, на фоне синего неба четко выделялись красные цветы. Какие-то плети — то ли луффы, то ли тыквы — лезли вверх, цепляясь за живую изгородь, на них цвели два ярко-желтых цветка. Засмотревшись на эти крупные цветы, Сэйю вдруг заметил, что и сорняки, и китайские розы буйствовали только в той части сада, где сверкали капли воды, выплеснутой Уси из ведра. Там, куда брызги не долетали, виднелись лишь редкие и чахлые ростки, а живая изгородь хранила те очертания, которые ей, очевидно были некогда приданы при стрижке. Он задумался, пытаясь разгадать причину этого странного явления, но его размышления были прерваны грубым окриком:
— Эй, если у тебя нет никакого дела, то давай выметайся.
Сидя рядом со стоящим у кровати вентилятором, Уси злобно сверкала на него глазами.
— Что-то у тебя, сестрица, сорняки-то больно уж разрослись…
Взгляд Уси сделался еще более злобным, лицо ее запылало от ярости.
Сэйю хорошо знал, что для Уси не было большего позора, чем заросший сорняками огород или сад, поэтому, приступая к переговорам, постарался не задеть ее самолюбия.
— А что бы тебе, сестрица, не нанять меня в подмогу? Я ведь и прополю, и на поле повкалываю, если надо. Могу и за Токусё ходить. А возьму немного, самую малость. Кормить станешь, и тому буду рад.