Прошло десять дней. Токусё, сидя у окна, разглядывал двор, заросший летними травами. После того как вода иссякла, солдаты больше не появлялись. И все же ему было страшно оставаться на ночь одному, поэтому дня три Уси спала на полу рядом с его кроватью. В общем-то, несмотря на свой острый язык, Уси была не так уж и плоха. Слушая, как при свете лампы она рассказывает ему деревенские новости, накопившиеся за время его болезни, Токусё никак не мог решить, стоит ли рассказать ей о солдатах, приходивших пить воду, и об Исиминэ. В конце концов он так и не собрался с духом. И вряд ли когда-нибудь соберется. Возможно, позже, когда он окончательно оправится, они с Уси съездят взглянуть на то укрытие. Достаточно будет сказать ей, что он прятался там во время войны, они возложат туда цветы, поищут останки погибших… Однако дальше намерения дело не пошло. Токусё все мешкал, тянул время, постепенно память его туманилась, иногда его охватывало беспокойство — а не старается ли он нарочно забыть об Исиминэ? Он снова пристрастился к спиртному, хотя совсем еще недавно горячо клялся, что не возьмет больше в рот ни капли. Началось с того, что однажды Токусё пошел навестить Сэйю, который отлеживался дома, после того как его до полусмерти избила толпа; там случились общие приятели, и он не устоял. Пирушка затянулась и продолжилась после того, как сам Сэйю напился до потери сознания — у него были сломаны обе руки, и он весь вечер потягивал через соломинку авамори.[30] Дошло и до карт. На следующее утро, оттолкнув ногой валяющегося у ворот мужа, Уси молча уехала на поле.
— Ладно, завтра выхожу в поле и начинаю вкалывать, — сказал сам себе Токусё и, решив для разминки скосить травы, буйствовавшие на заднем дворе, достал из кладовки серп. Сорняки напугали его своим могучим ростом, они доходили ему до пояса. Опасаясь, что может наткнуться на змею, Токусё подобрал какую-то палку и стал бить ею по земле у корней. Но очень скоро кончик палки обломился, натолкнувшись на что-то твердое. Токусё двинулся дальше, выкашивая перед собой траву и, добравшись до живой изгороди из китайских роз, обнаружил там восковой огурец, да такой большой, что и не поднимешь. На темно-зеленой кожуре сверкал нежный пушок. Токусё невольно вздохнул. Он пнул огурец ногой, но тот даже не сдвинулся с места. Длинная плеть толщиной с большой палец тянулась от огурца к китайским розам. На ее конце, четко выделяясь на фоне голубого неба, дрожал желтый цветок. Он был таким ярким, что глаза Токусё невольно увлажнились.
Suiteki by Shun Medoruma
Copyright © 1997 by Shun Medoruma
сю фудзисава
полночь в буэнос-айресе
Когда скорлупа становится тусклого свинцово-серого цвета, яйца всмятку готовы. Значит, минут пять придется еще подождать.
Кадзама снимает рабочие рукавицы, достает из кармана куртки сигареты. Такого же неброского темно-синего цвета куртки носят рабочие на стройке. В студенческие времена, когда он подрабатывал поденщиком на станции Ёёги, ему выдали похожую. Правда, теперь на груди красуется вышитая мелкими желтыми буквами надпись «Отель „Миноя“». Летний ли слепой дождик поливает городок, тонет ли он в глубоком снегу, — всегда гостиница «Миноя»… «С той поры как надел эту форменную куртку, небось весь пропах сероводородом», — думает Кадзама.
Над поверхностью сернистого источника то ли горячий пар клубится, то ли табачный дым. Он давно отчаялся разгонять клубы рукой, запах сероводорода все равно неистребим. Пока в горячей сернистой воде варятся настоящие черные яйца, он сбрасывает лопатой снег с железного навеса, прикрывающего источник, покуривает, смотрит на ослепительно белеющую сквозь снежную пелену вершину горы Набэкура. Так начинается каждое его утро.
Сквозь снегопад едва доносится голос, зовущий: «Кадзама! Кадзама!» Кадзама выпрямляется. Завеса серного пара на миг раздергивается, и в лицо ему, обжигая ноздри, ударяет ледяной снежный аромат. Внизу на склоне в глубоком снегу Хёто, официантка и ответственная за прием гостей, заслоняется рукой от порывов вьюги.