Издали заснеженный склон горы с черной сеткой дорог напоминал огромный, иссеченный трещинами известняк; кажется, что жестяные вывески гостиниц, забытый дорожный знак, крестьянские домики, теснящиеся среди заснеженных рисовых полей, и подступающие пики гор буквально громоздятся друг на друга…
«Терпеть не могу такие городки, где круглый год словно бы межсезонье. Я прав, а, Кадзама? Помню, возвратившись сюда из Осаки, порой чувствовал, как меня словно бы оплетают лезущие из-под земли узловатые корни старых криптомерий. Только что с ума не сходил. Воздуха не хватало», — брюзжал Току, а еще раньше, когда Кадзама только-только поселился в этом городке на дне ущелья, ворчливо предрекал: «Небось в будущем унаследуешь отцовскую лавку. Вон как отец рад, что ты вернулся. Даже слезу пустил, выпивая в „Блю-лейке“». «Пожалуй, что унаследую. Но сейчас время перезарядить батарейки, пожить в чужом городке», — отвечал тогда Кадзама.
Он и правда живет не дома, а в городке по-соседству, снимает за двадцать тысяч иен в месяц комнату в многоэтажке, выставленной на торги после обвала спекулятивных цен на землю. Отец с матерью обрадовались его возвращению в родные места, но о наследстве помалкивали. Вероятно, полагал Кадзама, рано или поздно дом все-таки перейдет к нему, но пока это его мало волновало. Так прошел год.
«Платья его жены, голубое и розовое, так-так…»
Кадзама поглядывает на крупные ячейки противолавинных заграждений, рядами тянущихся по склонам. Пласты снега кое-где почти переползли через верхний край изгороди и, казалось, вот-вот рухнут вниз. Он остановил машину возле тоннеля, ведущего к торговому кварталу; не выпуская изо рта сигарету, открыл дверцу и вышел. Дорога делала большую плавную петлю, спускаясь под уклон к мелкой речушке в низине. Поглядывая на горы, он помочился в снег.
Плотный наст впитывал жидкость, только на поверхности оставалась точечная россыпь глубоких отверстий. Послышался глухой рокот мотора, и из тоннеля выплыл туристический автобус, на крыше которого лежал тонкий слой снега. Продолжая справлять нужду, Кадзама проводил взглядом автобус, который, скрежеща колесными цепями, двигался на подъем. Сквозь запотевшие окна тускло просвечивали лица путешественников — любителей группового туризма, мелькнуло лицо молодой женщины в солнечных очках.
— Хозяйский заказ? — поинтересовалась продавщица сувенирного киоска Маюми Ёсимура и засмеялась; мелкие облачка пара смешно вылетали из ее ноздрей; она также подрабатывала официанткой в кафе. Кадзама ухватил крючки от вешалок и перебросил полученные в химчистке вещи за спину. Хозяйкины платья оказались до ужаса громоздкими, перья на рукавах торчали из целлофановых мешков, путались в ногах.
— Придешь сегодня, Маюми?
Лицо Ёсимуры с тонким изгибом губ казалось совсем детским. Она окончила коммерческое училище, что в часе езды от их городка, и сразу поступила в «Миноя». На мочке ее левого уха белела крохотная щелка — отверстие для сережки. На службе серьги носить запрещалось. Под нежно-розовым форменным платьем — свободная прозрачная блузка, длинные волосы забраны на затылке в конский хвост.
«Все молодится», — подумал Кадзама.
— А вы, господин Кадзама, пойдете?
— Это моя работа, куда я денусь, — слегка кивнул он, поправляя угол коробки с «колобками счастья».
— Но там же одни старики соберутся, лыжники ведь не приехали?
— Похоже, сегодня и молодые будут, видел тут одну.
— Правда? Тогда, может, и загляну, а то всегда одно старичье…
По коридору приближалась Тиэко, хозяйка заведения. Ёсимура отвела взгляд и сделала вид, что поправляет лежащие на прилавке сувениры. Кадзама снял с плеча вешалки с одеждой.
— A-а, Кадзама, платья привез. Прекрасно, прекрасно, — и она провела рукой по упокованным в целлофан нарядам, оглядывая их по-хозяйски.