Сейчас на ней было блекло-пепельное кимоно, видно, собралась гостей принимать; но подкрасилась она весьма умеренно, на европейский манер.
«Ну и комичный же у нее вид», — пробормотал Кадзама.
— Итак, Кадзама, сегодня у нас гости — пятьдесят танцоров из общества «Сальвия». Помни: ресторан и танцзал — за тобой. Вакасуги и Хара отвечают за источник, обход номеров — Саваки с помощниками. Платья попрошу не оставлять в гардеробе, отнесите их в мою комнату.
Отдав распоряжения, хозяйка направилась к стойке администратора. Глядя, как в такт с белыми пятками носков таби колеблются рукава ее кимоно, Кадзама внезапно ощутил усталость от долгой поездки в химчистку Мацубара.
У входа он видит Хёто, проверяющую в рецепции карточки гостей; двойные двери парадного подъезда распахнуты настежь; ему почему-то чудится, что холл отеля пропах пылью — этот пыльный запах слышится ему всегда, когда приезжает туристическая группа.
И всякий раз, разглядывая на снегу перед входом следы могучих колес автобуса, он — условный рефлекс! — припоминает до ужаса безвкусный ковер на стене танцзала, вытканный по мотивам картин Тулуз-Лотрека. Даже занавес в стрип-баре на источнике Сакибана куда изящнее. Он отворачивается от подготовленных к чаепитию стульев в красных чехлах, от алого бумажного зонта, слегка колеблющегося в струях воздуха от обогревателя, и говорит Ёсимуре:
— Значит, как договорились…
Поклонившись недавно приехавшей паре немолодых постояльцев, которые расположились в глубине холла на диване, он скрывается в служебном помещении.
— Ах, прости, что затруднил, — Такэмура замечает упакованный в целлофановый мешок фрак, и в его глазах вспыхивают огоньки. С этими блестящими глазами-бусинками на болезненно-сером лице он смахивает на мышь.
— Гости из «Сальвии» уже начали прибывать… Что-то рановато… И все замечательно держатся! А их президент, господин Фукано, и вовсе в отличной форме — носочек оттянут и все такое. Не случайно он победил на конкурсе Мастеров в Канагаве.
Оттого, что хозяин постоянно сосет пастилки дзинтан, воздух напитался острым лекарственным запахом. Кадзама, стараясь дышать пореже, пристально смотрит на восторженно болтающего Такэмуру. В уголках его анемичных губ белеет слюна.
— Заранее проследи за подбором мелодий. Чтобы все было в лучшем виде. Начнем, полагаю, с «Рубиновой Малайи», танго «Эль Текуро» и «Гран премио-4». Смотри не подведи! Знаешь, бальные танцы обязывают…
Стягивая синюю куртку, Кадзама думал о своей комнате в доме, где обитали всего три семьи. Из завалившего балкон снега он в шутку вылепил крохотного снеговика. Собственно, он вышел положить в стакан с виски свежего снега вместо льда, а фигурку сделал так, мимоходом, без всякой идеи. Потом смел снег с балконных перил и водрузил туда снеговика. Конечно, скоро его облепит снегом, и он утратит первоначальный облик. «С чего это я вдруг вспомнил об этом, не понимаю», — удивился он. И тут же ему почему-то привиделся черный носок, который уже с полгода одиноко болтался на балконе. Кадзума закрыл дверцу шкафчика для одежды.
— … должно быть в комнате хозяйки… — кому-то втолковывал занятый своими мыслями Такэмура, приложив к губам палец и хлопая ресницами.
— Что? A-а, Кадзама, так о чем это я? Ах да, платья! Ты отнес их в комнату? Извини, что затруднил.
В коридоре навстречу ему попался Саваки. С угрюмым видом тот растопырил правую пятерню, а два пальца левой руки сложил в кольцо — то ли просто о количестве гостей сообщал, то ли хотел посетовать — вон сколько их понаехало, и теперь работы невпроворот. В этом месяце танцевальная программа уже дважды проваливалась из-за нехватки участников.
Кадзама слегка кивнул Саваки, тот в ответ только нахмурился.
Двери некоторых номеров в новом корпусе, видимо, закрыты неплотно: звучали мужские голоса, громкий женский смех, они слышались даже в бойлерной, у Кадзамы. Всякий раз, когда он снимал показания старого водяного термометра, красного от долголетнего соприкосновения с сульфатом серы, ему приходил на память допотопный тонометр с круглой шкалой, которым у них в доме мерили кровяное давление: руку охватывала манжетка, от нее тянулась трубка с резиновой грушей на конце. Отец купил его на всякий случай в собственной закусочной у аптечного торговца. Маленького Кадзаму забавлял мерный перестук, доносившийся из фонендоскопа, — это ведь его собственный пульс; множество раз он просто из любопытства мерил себе давление. В детстве он думал, что колебание тонкой стрелки, типичной для тогдашней точной аппаратуры, передает не только состояние его организма, но всей земли и даже космоса. Однажды он обернул манжеткой зайца, которого поймал в горах — не то в роще, не у железнодорожной насыпи, — и долго стискивал грушу…