Едва Кадзама возвращается на свое место, как к нему, благоухая своими мятными пастилками дзинтан, подлетает Такэмура. С нарочитой улыбкой на бледных губах он твердит: «Какая неприятность, ах, какая неприятность!», — и, обращаясь к Кадзаме, шепчет:
— Послушай, у нас может возникнуть проблема с компенсацией… Все наши гости — люди почтенного возраста, если кто упадет и переломает себе кости, это будет ужасно… А если какой постоялец окажется прикованным к постели — подумать страшно!..
Продолжая улыбаться, Такэмура исподлобья смотрит на Кадзаму. Потом возвращается в круг и танцует с хозяйкой, обряженной в пышное розовое платье.
Постепенно танцующие своими движениями словно бы взбивают воздух в зале, усиливается аромат косметики, к которому примешивается запах пыли. Будь среди гостей аллергики, не избежать бы приступов насморка или астматического удушья.
В вихре танца подолы платьев плотно обвивают женские фигуры. Кадзаме приходит в голову, что молча танцующие и даже не глядящие друг на друга кавалеры и дамы смотрятся до невозможности комично. Напряженные шейные мышцы, откинутые назад женские плечи да напомаженные затылки мужчин. Шаркают лакированные башмаки, ярко сверкают, кружась, золотые и серебряные туфельки на каблуках.
Вот Саваки предлагает руку сидящей на стуле и облаченной в белое платье даме лет шестидесяти пяти. Следом Току приглашает даму в изысканном лилово-желтом наряде. Кадзама, сверившись со списком мелодий, неторопливо отходит к стене.
Звучит вальс, и в круг устремляются почти все гости; через минуту уже весь зал бурлит. Похоже, как если бы в воду разом швырнули краски разных цветов и мигом перемешали. Время от времени чей-то развевающийся подол задевает ноги прогуливающегося Кадзамы, и тогда он отвешивает легкий поклон.
В дальнем углу смеялись и болтали, попивая вино, трое мужчин.
— Позвольте принести вам еще вина, — предложил Кадзама и двинулся дальше, когда его окликнул один из них, господин в очках в черепаховой оправе.
— Скажи-ка, дружище, не правда ли, в здешнем источнике красные термальные воды?
— Да, с разными минеральными солями.
— Помню, помню. Приходилось бывать. После ванны полотенце всегда совершенно красным становилось. Я даже затосковал по молодости — ведь тридцать лет минуло! Сам я из строительного министерства…
Из-за толстых, обвисших складками щек виднелась одинокая фигурка Мицуко.
— Шоссе номер четыреста пятьдесят девять, от Кита в эти края. Был, понимаешь ли, план, укрепить бетоном склон горы.
Мицуко веером распустила по полу подол своего голубого с серебром платья и с великолепной осанкой восседала на стуле. Черные очки чуть сдвинуты книзу, на тонких сморщенных губах застыла улыбка. Она настороженно ловит каждый звук, словно ждет приглашения на танец.
— В самом деле, получился прекрасный зал. А ты небось здорово «латину» отплясываешь, а?
Толстяк в черепаховых очках похлопывает Кадзаму по руке и смеется. Передние зубы с золотыми коронками почернели от никотина. Помахав толстой пятерней, он возвращается к разговору с соседями.
А Кадзама оказывается прямо перед Мицуко. Глубокое декольте обнажает острые ключицы. На шее массивное ожерелье из горного хрусталя. В черных, явно крашеных волосах сверкает хрустальная заколка.
— Как ваши дела?
Будто отзываясь на звук его голоса, черные очки слегка приподнимаются, и ползут вверх тонкие ниточки бровей. Кадзама не сразу понимает, то ли это она неумело подкрасила губы, то ли помада чуть смазалась.
— A-а, это опять вы, молодой человек! У меня все в порядке. Все хорошо.
— Ну, если так…
— Знаете, я так люблю все это… Шорох платьев, перестук каблуков… Обожаю запах пудры и… камфары… Странно, правда? Люблю запах камфарных шариков, которыми перекладывают платья от моли!
Кадзаме неудобно стоять, наклонившись к ней, и он опускается на одно колено.
— А тут еще… да, эти танцы… понимаете, так было и пятьдесят лет назад… Нынче я слушала проповедь отца Хосе Кориеры в йокогамском храме… мы были вместе с моей младшей сестрой… стыдно сказать, но в храме мне одной лучше, спокойнее.