Даже на расстоянии Кадзама ощущает запах мятных пастилок. Такэмура торопливо исчезает за колонной.
— Будет исполнено! — бурчит Кадзама и возвращается к работе.
Похоже, Ёсико решила, что им с сестрой не следует больше посещать танцевальные вечера. Хотя именно она была поначалу инициатором их вступления в танцевальный клуб «Сальвия» и привезла сюда сестру, надеясь, что танцы окажут благотворное воздействие на ее здоровье. Но Мицуко ухитрилась такое учудить, что весь вечер пошел наперекосяк. Надо же было Кадзаме это злополучное яйцо в зал принести!
— Господин Кадзама!
На этот раз Ёсимура пожаловала.
— Что за кошмар творился у нас утром! В конце концов сошлись на трех тысячах с каждого. Кругленькая сумма, нечего сказать!
Она стоит у входа в зал, руки заложила за спину и смеется. Видно, что недавно сделала себе макияж: до отвращения жирно поблескивает свежая губная помада, словно губы медом намазаны. На глазах — контактные линзы; сразу вспомнился портрет в рекламном буклете — там вообще вместо зрачков красные точки. И подпись: «Вы украсите собой танцевальный вечер в роскошном отеле „Мицуя“».
Кадзама с досадой помахал Ёсимуре рукой. Значит, четверо — Саваки, Танака, Хёто и Ёсимура — вместе должны заплатить двенадцать тысяч. Да еще туфли этой мадам с черным педикюром. Плюс двадцать тысяч.
В зал начинают вносить вино. Снегопад усиливается. Все никак не стемнеет: вечерние сумерки уравновешиваются снежной белизной. Но когда наконец зажигается свет, за окном уже совсем ночь. Тихонько толкая тележку по коридору, Кадзама поглядывает на снег за окном, думает, что послезавтра у него выходной. Он поедет домой, где в лавке торгуют соевым творогом тофу, и хорошо выспится в своей комнате на втором этаже, над кладовой. Впрочем, он об этом думает всякий раз перед выходными, но в конце концов никуда не едет, хотя до дому всего-то пять километров. Неохота вести машину по заснеженной дороге.
Завидя четырех гостей из клуба «Сальвия», свернувших в коридор откуда-то слева, Кадзама склоняется перед ними в поклоне. Они уже облачились во фраки, редкие волосенки напомажены чуть ли не до самых корней.
— Ишь, как валит! — замечает один из них мимоходом; его глаза за стеклами очков смотрят мимо Кадзамы.
«Откуда этот приторный запах ванили?» — думает Кадзама и тут же замечает в руке у гостя сигару. Табачные листья покрыты белесым налетом; тонкой лентой колышется в воздухе дымок, словно сперма в ванне с горячей водой.
В зале уже полно членов клуба. Танцы начались с «Ча-ча-ча». Ужин сегодня до восьми, и в столовую можно наведаться в любое время. На столах в зале приготовлены закуски и напитки — вино, пиво. В насыщенном ароматами воздухе уже трудно дышать. Под сверкающими люстрами скользят танцующие пары. Кадзама, удостоверившись в безупречной гладкости пола, оглядывается. Току застыл возле музыкальной аппаратуры, и с перекошенным ртом пялится на Кадзаму. Что он там углядел?
Кадзама обозревает зал и на вчерашнем месте обнаруживает Мицуко. То же голубое с серебром платье, та же сверкающая заколка из горного хрусталя в крашеных черных волосах. «Не забыть, с меня и Току шесть тысяч причитается в счет возмещения убытков». Ее фигуру иногда накрывает тень танцующей пары, иногда видно ее всю, вместе с черными очками и улыбающимся ртом. Выражение лица совершенно слабоумное. Рядом стоит Ёсико и часто часто кланяется гостям.
Начинает звучать медленный вальс «Эдельвейс». Пары теснятся в центре зала, но постепенно их круг расширяется. Эта неразбериха всякий раз напоминает Кадзаме утреннюю суету в начальных классах.
Лихо закручивает штопором подол своего платья хозяйка гостиницы. Ее партнер, разумеется, Такэмура. Платье на ней голубое с золотыми блестками. Мрачная ухмылка застыла на лице Такэмуры; впечатление такое, будто ему в макушку загнали длинный кол, но, вопреки всему, он продолжает, сжимая хозяйку в объятиях, вести ее в вальсе.
Кадзама останавливает тележку у стола, расставляет на нем бокалы, водружает ведерко со льдом. За его спиной — музыка, шелест и шорох платьев, перестук каблуков. Вряд ли найдется желающий пригласить Мицуко танцевать. И его-то с души воротит. Чувствуя, как время от времени летящий подол скользит сзади по его ногам, он продолжает сервировать столы. Мысль пригласить на танец старуху в черных очках иногда всплывает в голове и неизменно отзывается мурашками где-то в области поясницы.
«И все-таки я с ней потанцую. Пусть все решат, что служащий гостиницы пожалел семидесятилетнюю старуху. Возьму иссохшую руку этой дряхлой йокогамской потаскухи и опять услышу про то, как от меня воняет черными яйцами, про мужа, умершего от рака, про захолустное кабаре, где кто-то назвал ее ангелом. Полный бред! И сам поинтересуюсь тем убийством в предместье, расспрошу про глазные болячки — мол, глаукома это или катаракта, и от чего она слепнет — от диабета или, может, от сифилиса; разузнаю, зачем она омывалась в источнике, уж не перед исповедью ли у отца Хосе, которому она должна покаяться в том, что когда-то торговала собой, а деньги посылала некоему Брогарду… Да он ли это танцует с сумасбродной старухой в черных очках здесь, в почти занесенной снегом деревенской гостинице на горячих источниках? Пожалуй…»