- Я не знала, что делать,- призналась Колетта Полю Ренке.- Он мог согнать нас с квартиры. В его власти было выставить меня из кинотеатра и помешать мне найти другое место...
Мовуазен ничего не изменил ради нее ни в особняке на набережной Урсулинок, ни в своем образе жизни. Она спала в большой супружеской кровати, рядом с толстым, одышливым человеком. В шесть утра слышала, как он встает и совершает туалет. Видела его только за едой.
Однажды зимой Колетта подхватила тиф, и Мовуазен, смертельно боявшийся заразиться, переселил ее в одну из комнат правого флигеля, которую она занимает до сих пор.
К ней пригласили доктора Соваже. Много недель подряд он навещал ее дважды в день, а когда она пошла на поправку, родилась их большая любовь.
Вспоминал ли Мовуазен о жене, к которой даже не заглядывал из боязни заразиться?
Призадумался он лишь два месяца спустя. Однажды, тяжело ступая и задевая плечами за стены коридора, он проследовал в правый флигель. Услышав взрывы смеха, он нахмурился, а когда распахнул дверь, увидел перед собой счастливых молодых любовников.
- С тех пор он ни разу не заговорил со мной. Он потребовал, чтобы я ела за одним столом с ним. Каждый месяц я находила на своей салфетке конверт с тысячью франков пенсии, которую, женившись на мне, он назначил моей матери...
Одним словом, брак тоже не вывел Мовуазена из его одиночества.
- Я никогда не знала, о чем он думает, - добавила Колетта. - Вначале я полагала, что он просто скуп, но затем поняла, что это нечто более страшное...
Нечто более страшное!..
Утро было ясное. Жиль шел с Ренке по улице Дюпати к Почтовой площади, и солнце играло на древних камнях ратуши.
В этот час, еще не омраченный дневными трудами и заботами, город казался веселым и радостным. Молодые служанки, не жалея воды, намывали окна квартир и каменные плиты парадных, и за распахнутыми навстречу солнцу рамами угадывалась интимность спален, еще теплых после ночи.
Вот так же своим ровным шагом шел куда-то Мовуазен...
- Сюда, месье Жиль. Сейчас половина десятого.
Ваш дядя садился вот здесь, а зимой заходил в кафе и занимал угловой столик...
Маленькую терраску кафе "У почтамта" окаймляли подстриженные самшиты в зеленых ящиках. Хозяин, еще не умытый и не причесанный, бросил чистить кофеварку и поспешил к дверям. Посреди площади, на цоколе из белого камня, мелодраматически высилась статуя мэра Гиттона в мушкетерской шляпе с пером.
- Что прикажете, месье?
- По стакану белого вина.
Из соседних учреждений доносилось стрекотание пишущих машинок. На втором этаже почтамта, где центральный переговорный пункт, заливались телефонные звонки. Какой-то мужчина, без пиджака, судя по сантиметру на шее - портной, вышел подышать утренним воздухом.
- Так вот, здесь он пробегал три свои газеты и выпивал стакан белого. Он-то добавлял в него "виши", но я подумал, что вам это придется не по вкусу...
Обстановка, атмосфера, шумная городская жизнь - все располагало к оптимизму, но Октав Мовуазен не улыбался, никогда не улыбался. Рабочие в голубых комбинезонах, взваливая мешки на плечо, разгружали машину со льдом.
- Прочтите надпись на грузовике, - негромко посоветовал Ренке. "Океанские холодильники".
Шестьдесят процентов акций. Еще одно предприятие, где дядя Жиля был почти безраздельным хозяином.
И Жиль почувствовал, что начинает понимать. Все эти люди, отправлявшиеся делать свою работу, видели только внешнюю сторону вещей гладкие голубоватые глыбы льда, грузовики, неторопливо катящие по неровной мостовой...
Октав Мовуазен, где бы он ни находился, всегда оставался в центре событий. Он знал, что в эту самую минуту Уврар говорит по телефону с Парижем и клерк записывает для маклера биржевые приказы, которые он, Мовуазен, несколькими минутами раньше нацарапал своим толстым красным карандашом.
Сорок грузовиков Мовуазена циркулировали по дорогам депар гамента, и на всех перекрестках их ожидали люди, и у каждого почтового отделения водители сбрасывали почтарям мешки с корреспонденцией.
Когда одетый с иголочки Плантель торжественно водворялся в своем кабинете красного дерева, там мысленно присутствовал и Мовуазен, уже знавший, какие траулеры вернулись ночью в порт, уже прикинувший на клочке бумаги, велик ли улов трески...
Вагоны вот-вот уйдут .. Рабочие и служащие наспех перекусывали, сдавали смену, возвращались домой, спешили на работу, беспокойно поглядывая на уличные часы ..
Мовуазен одиноко сидел на залитой солнцем терраске, потом швырял на столик монету, расплачивался за выпитое и ровно в десять уходил.
Его знал каждый. Он внушал страх даже тем, кто не работал на него. При встрече с ним люди боязливо приподнимали шляпу, хотя заранее были уверены, что услышат в ответ лишь невнятное бурчание.
- Мовуазен прошел?
- Прошел...
Тем же размеренным шагом он возвращался к причалам. У холодильников в рыболовной и грузовой гавани был в это время час пик. Там рыбу не выставляли на каменные столы, а с утра до вечера перекладывали льдом, заколачивали в ящики, грузили в вагоны, отправляли целыми поездами.
Мовуазен знал, над каким бухгалтером или начальником службы ему следует наклониться, чтобы с одного взгляда схватить точные цифры. Он наперед знал, что за товар доставит из Ливерпуля или Bepена то или иное судно, где он будет выгружен, продан и какую даст прибыль.
Так, изо дня в день, пребывали в зависимости от него сотни рабочих и служащих. Два десятка важных, импозантных особ вроде Плантеля с трепетом следили за каждым движением его красного карандаша. Весь город сталкивался с ним на улицах...
Так тянулось долго, почти двадцать лет, пока в этой толпе не нашелся человек, посмевший принять решение и убрать Мовуазена.
Кто-то во время этих ежедневных странствий, в момент, когда Мовуазен пил или ел,- потому что попотчевать его мышьяком в чистом виде было просто немыслимо,- напряг нервы и за несколько недель медленно отравил его.
День Октава Мовуазена начинался в кухне на набережной Урсулинок, где мадам Ренке приготовляла ему утренний кофе, который он сам наливал себе в чашку с красными и синими цветочками.
День его кончался на той же самой набережной Урсулинок, где он перед сном со вздохом удовлетворения подсаживался к бюро с цилиндрической крышкой.
Все остальное время след его шел через бывшую церковь и рыбный рынок, через парикмахерскую к банку Уврара, через кафе "У почтамта" к...
Ренке не выказывал никаких признаков усталости или отвращения вероятно, потому, что был невосприимчив к эмоциональной стороне этой странной погони за смертью.
А вот Жиль иногда замедлял шаг и закрывал глаза, чтобы не видеть, как вибрирует солнечный свет над портом, не слышать звонких голосов и смеха многоцветной толпы; чтобы наперекор всему отвлечься и выбросить из головы синие и зеленые суда, белые и коричневые паруса, отблески на воде, босоногого мальчишку с удочкой, резкий запах вина на набережной Урсулинок у выложенных штабелями бочонков, рыбную вонь в гавани для моторных траулеров - все, вплоть до воздуха, в котором чувствуешь движение каждой его молекулы и у которого своя жизнь, свой ритм, температура, аромат.
Жиля подмывало остановиться, жестом отогнать от себя этот коренастый бесчувственный призрак, за которым они гнались, широко раскрыть глаза, наполнить их впечатлениями, вздохнуть полной грудью, ответить смехом на смех прохожих,-словом, вновь начать жить...
- Одиннадцать утра,- все так же невозмутимо констатировал Ренке, поглаживая свою серебряную луковицу.- Теперь мы отправляемся в "Лотарингский бар". Месье Бабен уже целый час сидит на своем месте и наблюдает за нами в просвет между занавесками.
II
Вся светлая в светлой от солнца гостиной, где единственным темным пятном была копна ее волос, она, как девочка, вприпрыжку побежала навстречу вернувшемуся Жилю.