Рядом с крыльцом стоял старый олень - такой же старый, как и бывший шаман. Зубы у него были желтые, стертые.
- Лечиться буду, - сказал старик.
- А чего тебе лечиться? - спросил Максим. - Ты нас переживешь.
Старик - довольный - засмеялся, обнажив коричневые зубы.
Он долго грелся на солнце, а потом пошел в дом - за топором. Топор был старый, плохо точенный, но тяжелый. Старик обвязал ноги оленю, которого ему привели утром за убитого волка, и присел на крыльцо отдышаться. Потом он взял топор и, долго прицеливаясь, ударил оленя обухом по голове. Олень дрогнул, но не упал, и только в его старых, замшелых, серых глазах высверкнуло черно-красное. Старик ударил его еще и еще раз, и олень упал. Старик вытер с лица пот, ушел в дом и принес большой таз. Он приподнял голову оленя и подсунул под его шею таз. Олень плакал. Старик взрезал ему шею, и дымная кровь полилась в таз, и он пил ее из таза, пачкая лицо. Он долго пил дымную кровь оленя - это самое ценное лекарство здесь от всех болезней и от старости тоже. А потом, шатаясь как пьяный, ушел в дом, повалился на лавку и уснул.
Вечером Степанов, спавший с Максимом на печке, увидел, как старик, совсем уж и не сгорбленный, легко ходил по комнате, мурлыкая что-то под нос, укладывал рюкзак: видно, он собрался в тайгу.
- Кровь все лечит, - сказал он, увидев, что Степанов не спит, - наша доктор меня за это не ругает. Молодец, старый, говорит, до ста, говорит, доживешь. А мне уже сто три, - засмеялся он.
- Здесь сверни, - сказал Ситонг, вглядываясь в темноту, - здесь, по ручью, в скалах наши пещеры.
- А может, рванем напрямик? - спросил Степанов.
- Надо сдать пленного. Не повезу же я его во Вьетнам и обратно. И взять запасное колесо. И шоферу хоть часок поспать: дальше самая опасная дорога через равнину...
23.57
Молоденькая девушка, видимо таиландка, делала стриптиз на маленькой, ярко высвеченной сцене.
"Сейчас она улыбнется, - подумал Эд, - она всегда улыбается в этом месте".
- Когда она начнет стягивать рубашечку, посмотри, как она будет улыбаться, - сказал он Саре.
- Ты уже изучил этот номер?
- А сейчас, когда опустится на пол, она начнет кусать губы и закрывать глаза от страсти.
- Бедная девочка. Вы ее тут, наверное, уже все изучили?
- Она единственная девственница в этом городишке.
- Это ты выяснил точно?
- Это я выяснил точно.
Ему очень хотелось, чтобы девушка хоть на минутку забылась, но она была хорошо вышколена антрепренером, месье Жюльеном, и поэтому она начала закатывать глаза, кусать губы и стонать.
- Что ты будешь пить?
- Виски со льдом.
- А потом устроишь мне истерику, если девочка после номера подойдет к столику? Она часто подходит ко мне и садится рядом, мы беседуем с ней о литературе - как это ни смешно...
- Я забыла, как ревнуют, Эд.
- Ты это быстро вспомнишь.
- Я ревновала тебя, только когда мы спали вместе.
Он смотрел на Сару. Она не видела, как он на нее смотрит, потому что разглядывала зал.
"Как же она красива, - думал Эд, - и как я любил ее... С чего же начался крах?"
Вернувшись из Скандинавии, Праги и Берлина, он написал для газеты, которая субсидировала его поездку, цикл очерков.
Он писал, в частности, что юность мира хочет жить в мире, но им этого не дает делать ненависть и подозрительность, оставшаяся в наследство от уходящего поколения.
"Господин президент, - писал он, - живет мнением советников, выстроивших курс и ставших после рабами этого курса. Стране угрожает бюрократическая олигархия. Если не разрушить замкнутый круг правительственных бюрократов, связанных с интересами монополий, и не соединить президента и конгресс напрямую с народом, то наша великая демократия может вскорости вылиться в диктатуру плутократии. Политику следует строить, базируясь на Институте Гэллопа, который держит руку на пульсе общественного мнения. Болтать о демократии - еще не значит быть демократом. Наша страна имеет все шансы вскорости сделаться жупелом ужаса. Нами будут пугать детей, господин президент. Ревизия нашей политики необходима. Назад, к Рузвельту - означает вперед, к истинной демократии. Твердость курса хороша только в том случае, если наша программа лучше всех остальных в мире. В противном случае "твердость курса" может означать только одно: трусливое своеволие бездарных плутократов!"
Редактор газеты, для которой он ездил на фестиваль, встретил его, мило похохатывая. Он то и дело гладил свой живот нежным движением руки слева направо. Ему объяснили врачи, что это - прекрасный способ помогать пищеварительному процессу, не истощая себя диетой.
- Мальчик мой, - сказал он, предложив Эду сесть рядом, - я прочитал ваши опусы. Но это написано для "Дейли уоркер". Это не для нас, ведь мы серьезное издание.
Эд пожал плечами, улыбнулся:
- Липпман пишет похлеще.
- Станьте Липпманом. Человек, критикующий наши основы с позиций Липпмана, - это одно, а вы - совсем другое.
- Какое "другое"?
- Малыш, - сказал редактор, прекратив поглаживания своего громадного живота, - не сердитесь на меня, но я скажу вам правду. Вы - н и ч т о. Пока - ничто. Каждый человек может написать пару книжек про то, как он ложился в постель со своей первой женщиной. Это даже могу написать я. Когда нашего президента и наш курс бранит Липпман - он выдвигает альтернативу, призванную укрепить н а ш и позиции. Наши, малыш, наши! А не и х! Состоявшийся человек - будь он писателем, бизнесменом или врачом - всегда будет отстаивать н а ш и позиции. Бунтарство - удел параноиков, экспансивных бездарей или умных авантюристов, которые поняли, что н а ш и м и благами они смогут воспользоваться, лишь сбросив нас, а отнюдь не уповая на свои деловые либо интеллектуальные способности. Если бы вы были лауреатом премии Пулитцера или еще лучше - лауреатом Нобелевской премии, я бы с радостью напечатал вашу вещь, не тронув ни строчки. Это будет хорошая сенсация: один из н а ш и х восстал против н а с. Значит, действительно кое-что следует переосмыслить. А сейчас некое н и ч т о, научившись слагать литеры в слова, а слова в фразы, выступает против н а с. А это уже пахнет жаждой крови тех, кто смог добиться чего-то в н а ш е й жизни - своим трудом, ранами, горем.
- Вы что, не хотите меня напечатать?
- Почему? Я же сказал - если вы получите какую-нибудь премию, я напечатаю вас, не тронув ни строчки.
- При чем тут премия? - пожал плечами Эд.
- При том, что политика - это всегда союз нескольких сил, целенаправленных против иного союза сил. Союз предполагает равенство значимости. Я - это я. Я могу постоять за себя. А вы? Чем вы постоите за себя? Чем вы поддержите меня, если мы начнем драку? Мы с вами - против президента и тех сил, которые стоят за него? Зачем мне идти на заведомый проигрыш? Удар обрушится не на вас, написавшего, - мы живем, слава богу, в демократической стране, - а на меня, опубликовавшего это, - редактор ткнул пальцем в листки голубоватой бумаги, лежавшие на его округлых коленях. - Я это все говорю оттого, что добро к вам отношусь и не хочу вашего духовного краха. Политика - это игра равных, в противном случае это уже не политика - это бунт.
За поездку в Европу Эд был должен редакции полторы тысячи долларов. Он вернулся домой злым и растерянным. Сара сидела в ванной комнате возле большого зеркала и причесывалась. Он поцеловал ее в затылок и посмотрел в зеркало, устремив взгляд в свой взгляд. Сара сказала: