– По вам видно, что вы не любите беспорядка, – кивнула Мари, несколько задев меня таким невозвышенным вердиктом.
– Я вижу в укрощении Хаоса смысл и развитие цивилизации, – с достоинством поправил ее я.
– Я тоже за развитие цивилизации, но вижу ее назначение в другом.
– В чем же?
– В защите слабых. От животного мира цивилизация отличается тем, что в ней выживают не только сильнейшие. Во всяком случае ныне, в начале двадцатого столетия, слабым есть, у кого искать защиту. Я предпочитаю дела, в которых кто-то беспомощный или беззащитный является жертвой. Вроде шестилетней девочки Даши Хвощовой. Это не принцип, не высокая цель, а, если угодно, эгоистическая потребность. Я давно поняла про себя, что я – защитница, такова моя суть. И я обеспечиваю себя тем эмоциональным кормом, который полезен моему организму.
Не знаю, что меня больше впечатлило – четкость формулировок, какой не ждешь от женщины, красота идеи или небрежное, почти циническое истолкование собственных мотивов. Но я был взволнован и тронут. Я будто увидел эту невозмутимую даму в совсем ином свете и преисполнился к ней искреннего, чуть ли не благоговейного уважения.
Продержалось оно впрочем недолго и скоро было истреблено инцидентом, вспоминать который мне очень неприятно.
Но я все равно вспоминаю.
IV
Я не знаю, кто занимался организацией нашего переезда, но, пока мы пересекали Францию и Германию, задержек не было.
В Париже маневренный локомотив перегнал вагон с Лионского вокзала на Восточный, где нас тут же прицепили к берлинскому экспрессу. На второй день к вечеру мы были уже на Шлезихер-банхоф. Ждать рейсового санкт-петербургского поезда пришлось бы двенадцать часов, мадам Хвощову это не устроило, и она взяла напрокат, по-видимому за баснословную плату, персональный паровоз. Он на большой скорости доставил нас к российской границе, в Вержболово. И тут европейские чудеса закончились. Началась Азия.
Поначалу она явила нам свой сладостный лик. Пограничный жандарм – несомненно умасленный щедрым бакшишем – носился как угорелый, исполняя повеления Алевтины Романовны. Паспортов и виз ни у кого не спросил, так что рубеж великой империи все мы, включая американских гражданок, пересекли безо всяких формальностей. До чего же удобно жить в России, если ты при большой власти или при больших деньгах, размышлял я.
Однако дальше азиатская рожа скорчила нам свою излюбленную гримасу, обдала смрадным дыханием Хаоса.
Еще в Берлине госпожа Хвощова получила телеграмму, что в Вержболове ее будет дожидаться специально заказанный паровоз. Он и дожидался. Только был не на ходу, потому что у него вдруг взял и треснул котел.
Пока наш вагон пересаживали с европейских тележек на русские, широкоосные, Алевтина Романовна наводила трепет на всё пограничное и железнодорожное начальство. Слушая ее гневный голос и угрозы «вывести всю шайку на чистую воду», я искренне сочувствовал местным разгильдяям, заглотившим мзду, но не удосужившимся вовремя проверить исправность паровоза. Ведь и я сам, увы, был жертвой собственной корыстности и непредусмотрительности.
В конце концов выяснилось, что в ремонтном депо есть одна резервная машина, но у нее не в порядке тормоза и ехать она может лишь на невысоких скоростях.
Хвощова велела, по ее выражению, «немедленно запрягать».
Запрягли и тут же, на рассвете, тронулись.
Машинист гнал поезд, состоявший из одного-единственного вагона, на всех парах. Я слышал, как перед отправлением бедняга пытался урезонить диктаторшу, объясняя, что на поворотах и особенно на спусках разгоняться больше сорока верст опасно, но обещание пятисот рублей, если через 15 часов мы будем в Петербурге, вкупе с угрозой «стереть в порошок», ежели дорога займет больше 16 часов, заставили машиниста забыть об осторожности.
В своем купе, похожем на обычную спальню, только маленькую, я пробыл до утра. Видел яркие, нервные сны. В них меня звали и прогоняли, манили и бранили, проклинали и заклинали голоса, сплошь женские, мелькали лица. Вернее, это было одно и то же лицо, но по нему будто перекатывались волны, смывая одни черты и заменяя их другими. Бесстрастная Мари Ларр шептала мне: «Вася, Васенька», – и превращалась в Ирину, я тянулся к ее губам своими, но Ирина брезгливо морщилась, цедила «поди вон, я не хочу тебя видеть!», у нее густели и сдвигались брови, теперь это была Хвощова, я отшатывался в испуге, но грозный лик окутывался лучезарным сиянием, уменьшался и становился моей дочуркой Ленусей, она лепетала «папа, мне страшно!», жалобно морщила лобик, а когда он разглаживался, это была уже другая девочка – та, с фотографии, она плакала и просила «спаси меня!».