– Учись, учись, Зяма, мотай на ус, – завершил свою речь праведник, поднимаясь из-за стола. Михаль встала вслед за отцом, и они направились к выходу. У порога отец и дочь повернулись попрощаться, и Михаль одарила Зяму взглядом, от которого кровь закипела в его жилах. Оторопь поруша не ускользнула от глаз нистара, он улыбнулся и заметил:
– Ну, ты это, завтра приготовь для невесты что-нибудь вкусненькое, девушки любят сладкое.
– Конечно! – вскричал Залман. Он хотел еще говорить и говорить, а главное – смотреть в мерцающие глаза своей невесты, но дверь закрылась, и он снова остался один в пустом полутемном бейс мидраше.
Темнота была ему привычна, он ведь провел тут сотни ночей, прислушиваясь к потрескиванию свечи, к тому, как хрипло кричит свое «кау-кау» ночная выпь, как под утро начинают ворковать на крыше просыпающиеся голуби. Знакомая, привычная обстановка, родные стены, которые защищают и спасают, возвращая мыслям обычный ход и распорядок.
«Ну, как ни крути, все это выглядит более чем странно, – думал Зяма. – Первый раз в жизни я слышу о помолвке без близких родственников, без раввина, двух свидетелей, без торжественной трапезы. Откуда такое неодолимое желание прятаться?
А с другой стороны, много ли мне известно про обычаи скрытых праведников? Возможно, именно так они себя и ведут. Теперь я вышел на этот путь, надеясь, что когда-нибудь стану одним из них. А это значит, надо много и много учиться, держать уши навостро, а глаза широко распахнутыми. Ведь никого нельзя ничему научить, можно только самому научиться. Самуил показывает, а я обязан ловить на лету. Вон же не зря он сказал два раза: учись, учись. Значит, надо учиться».
Эту ночь Зяма спал легко. Утром ничего не болело, ночные страхи отошли, уступив место хорошему настроению. Он сходил в баню, окунулся в микву и отправился к Фане-стряпухе за тейгелах.
О, тому, кто не вкушал Фаниных тейгелах, не знакомы ни подлинная радость, ни высокое наслаждение. Замотанный бедностью, понуренный миллионом забот еврей, откусив небольшой кусочек, вдруг начинал понимать, какая награда ожидает его в будущем мире за все страдания и унижения в этом.
Казалось, что особенного может быть в сваренном в меду тесте? А вот поди ж ты, у Фани оно получалось таким, будто не она готовила это лакомство, а сами ангелы, спустившись с заоблачных высот, месили тесто святыми мягкими руками и опускали его в горячий, пышущий ароматом мед.
Зяма долго стоял на кухне у Фани, примериваясь, приглядываясь и принюхиваясь к горке рассыпчатых медовых тейгелах; каждый кусок размером с кулачок трехлетнего ребенка.
– Попробуй, попробуй, – предложила стряпуха, видя нерешительность Зямы, и протянула ему посыпанный маком кусок. Зяма произнес благословение и начал грызть хрупчатый пряник, сгрыз которого напоминал склеенные потемневшим медом мелкие фасольки. Как только рот наполнился дивным вкусом, в голове сама собой возникла мысль: а ведь Михаль куда слаще, чем тейгелах!
Зяма уже привык к самостоятельно возникающим мыслям, но до сих пор они касались только Знания. А тут, а тут, а тут… Его так понесло по неведомым до сих пор усладам, так жарко с головой макнуло в горячие глубины сластотерпия, что он едва не выронил из рук тейгелах.
Вечером, облаченный в субботние одежды, он никак не мог дождаться полуночи. Обуреваемый волнением, Зяма без устали вышагивал по бейс мидрашу, накручивая круги вокруг стола, где, прикрытая чистым полотенцем, высилась горка тейгелах.
Михаль пришла, трепещущая, как листва под ветром, плывущая в ворохе рыжих волос, осиянная блеском черных глаз, и от всего этого роскошного, предназначенного для него великолепия у Зямы поплыла голова. Остолбеневший, он замер возле стола, не в силах двинуться с места, не в состоянии придумать слова приветствия. И тут ему явилась – опять сама собой! – счастливая мысль.
– Вот, пожалуйста, Михаль, – сказал он, отворачивая полотенце над тейгелах. – Попробуй, это вкусно!
Ах, как хорошо, что Самуил надоумил про сласти, иначе бы он просто не знал, с чего начать.
– Спасибо, милый! – ласково ответила Михаль, и от ее низкого голоса Зяму пробила дрожь. Что-то было волнующее в каждом звуке, воздух плыл и плавился, плавился и плыл, и его раскаленные волны катились прямо под ложечку Зяме, а из-под нее жаром оплывали вниз, вниз, вниз, совершая постыдное и сладостное действие с его прежде столь послушным органом.