Либеро Биджаретти
ОН ЖИЛ НЕ ЗДЕСЬ
«…Наконец Джо Рассел, преодолев страх, толкнул дверь, ведущую в сад, и увидел невысокую, словно детскую, движущуюся фигуру, которая даже в бледном свете луны не была похожа ни на ребенка, ни на лилипута. Странное существо можно было принять и за обезьяну с длинными передними конечностями. Незнакомец, стоящий в десяти шагах от Джо Рассела, поднял руку, и из его сжатого кулака или того уродливого вздутия, что заменяло кулак, внезапно вырвалось ярко-фиолетовое пламя. Оно вспыхнуло трижды, и с этой минуты Джо потерял способность двигаться, но сохранял при этом сознание и ясность ума: он вдруг почувствовал, как тело его окаменело, а голос пропал. Он превратился в статую, которая все видит и понимает…»
Джованни Корсетти заснул на этом месте, читая, как и все предыдущие вечера, фантастический роман, который выскользнул из его рук и упал прямо на туфли. Минуту назад, уже погружаясь в сон, Джованни машинально нажал кнопку выключателя и так же машинально или по привычке прошептал неизвестно кому «спокойной ночи». Ведь другое человеческое существо, которое находилось в комнате, его жена, не могла слышать это пожелание, ибо заснула уже полчаса назад. Ее спокойный и глубокий сон почти никогда не нарушался, тогда как Джованни все ночи напролет ворочался с боку на бок, вздрагивал, тяжело и прерывисто дышал, хотя настоящей бессонницей еще не страдал.
Чтение фантастики вошло в привычку Джованни Корсетти совсем недавно, раньше он перед сном всегда читал исторические романы, увлекательные беллетризованные жизнеописания, а иной раз и серьезные книги по истории, но почти никогда не дочитывал их до конца. Жена, безучастный свидетель его чтения, пользовалась этим иногда, чтобы похвастаться мужем, а иногда чтобы вызвать сочувствие к себе, изображая Джованни эдаким философом, который «весь ушел в свои книги», или ученым-мучеником, который «все ночи напролет проводит за книгами…»
На самом же деле Джованни любил чтение, как иные любят кинематограф: он с головой погружался в книгу, пассивно отдаваясь фактам, событиям и интригам псевдоисторических персонажей. А с некоторых пор его страсть к прошлому обогатилась живым интересом к будущему, болезненным любопытством к неизвестному. Открыв для себя фантастические романы после затяжного периода скептического и довольно презрительного к ним отношения, он внес в чтение прежнюю пассивность и прежнюю видимость культурного интереса. Время от времени он щеголял перед женой своими знаниями.
Елена, или, как он ее называл, Лелла, слушала его весьма рассеянно. Она бы предпочла, чтобы муж, как бывало прежде, делился с ней служебными новостями или чтобы он вместе с ней разделял заботы и переживания, которые вызывала непонятная ей жизнь их дочери Луизы. Однако каждый вечер — они почти всегда оставались вечерами одни — она вынуждена была выслушивать рассказы мужа. Она по-настоящему любила его: они были женаты тридцать лет, и, несмотря па ссоры, дурное настроение и вполне нормальное, так сказать, взаимное непонимание, присущее всякой супружеской паре, их союз был мирным и счастливым.
Черноволосый, поджарый Джованни в свои пятьдесят семь лет рядом с женой казался еще совсем молодым мужчиной. Лелла, вздыхая, уверяла его, что он выглядит на десять лет моложе своего возраста.
— А я… — добавляла она.
— А ты… — успокаивал жену Джованни, не глядя на нее, — он видел ее мысленно глазами памяти, — а ты, моя Лелла, ты для меня всегда останешься прекрасной.
Это была неправда: седые волосы, расплывшаяся фигура, морщины на некогда действительно красивом лице — все это переселяло Леллу в мрачный мир пожилых женщин. Но, надо сказать, моложавость Джованни была только внешней. Внутренне он чувствовал себя старым, полностью лишенным юных порывов, которыми не был богат и в молодости. Зато в жестах и голосе Леллы, в ее звонком смехе, не говоря уже о настроении и желаниях, — во всем так и светилась молодость; так бросается в глаза яркая лента среди кучи хлама. Лелла пыталась сохранить чувства, душевную свежесть, но, не находя отклика со стороны Джованни, отступала, почти стыдясь своих чувств. Впрочем, ни смущение, которое она испытывала, сталкиваясь с равнодушием Джованни, ни зеркало, из которого смеялось над ней ее собственное отражение, не напоминали ей так остро о том, что жизнь почти прожита, как это делала дочь Луиза, ее дорогая Лилла («Лилла-Лелла», — шутливо напевал Джованни):
— Ох, уж эти твои взгляды… Ты, мама, не можешь понять некоторых вещей…
Сама Луиза понимала все; во всеоружии своего возраста, здоровая, сильная, алчная, самоуверенная двадцативосьмилетняя девушка, она чувствовала себя как рыба в воде в том мире, куда отец и мать не смели войти, а только издали, из глубины своей старости смотрели на него, как на блестящий спектакль. Луиза, по их мнению, была вовлечена в бурный круговорот любовных и деловых интриг, телефонных знакомств, неожиданных уходов из дома, прогулок, пирушек, о которых вскользь говорилось всего-навсего два-три слова.