— А вы почему не на пляже?
Широко и признательно улыбнувшись, она низким хрипловатым голосом сообщила такое, отчего сосед похолодел:
— Не могу… знаете, эмфизема… — И, как бы предвидя справедливое возражение: — Да они слабенькие, я поначалу наши отечественные курила, а теперь вот на эти перешла, но и совсем бросить не получается… — Она затянулась, заговорщически подмигнула как бы самой себе и завела свой монолог: — Жду…
Услышав слово «роды», синьор Аудиберти решил, что на сегодня добрых дел с него достаточно, учитывая тридцать градусов в тени. Он нагнулся, взял полотенце и двинулся вверх по лестнице, буркнув соседке что-то насчет удачи.
Кто ее знает, почему родов надо ждать, стоя в подъезде… может, она «скорую» вызвала? Он был совсем не настроен оказывать помощь в таких делах, и так уж на море задержался, ведь врач строго запретил ему злоупотреблять купанием, рекомендовал не перегреваться, не переутомляться и соблюдать диету.
Надо будет потом спросить у жены, женщины все знают о родах, а уж Мария — тем более. Впрочем, за тридцать два года семейной жизни он сыт по горло такими переживаниями. Все беременности Марии были для него кошмаром, а теперь, когда ей остались только воспоминания, подогреваемые любопытством старшей дочери, эта в общем добрая и отзывчивая женщина делается настоящей садисткой при описании предродовых мук.
Тоска осталась одна. Когда дверь на третьем этаже захлопнулась и она убедилась, что ее уже никто не услышит и не осудит, дала волю чувствам. Красивое, белое, все в капельках пота лицо перекосилось от злобы.
— Ну когда же ты наконец разродишься, мерзавка?! Мне уже надоело тебя ждать, поняла? Хоть бы дома сидела — так нет, ей, видите ли, хочется в холодке полежать, в саду, под деревьями, барыня какая! А тут стой да смотри за ней…
Голос захлебнулся в коротком приступе сухого кашля. Бросила сигарету, раздавила ее сандалией на деревянной подошве, нагнулась подобрать окурок и с ним в руке направилась в глубь подъезда, откуда вели в сад два лестничных пролета. Тут в маленькую дверь, выходившую в узкий проулок между соседними домами, с криком ворвались трое детей. Тоска загородила им путь и с трепетом предупредила:
— Осторожно! Не подходите близко к олеандру!
Занятые своей игрой — кому достанется пластмассовая лодочка, — ребятишки прошмыгнули мимо, не переставая кричать и вырывать ее друг у друга, а Тоска тем временем объясняла подошедшей матери, что не следует волновать «бедняжку».
Разгоряченная и нервная молодая женщина, за семь лет замужества заимевшая троих детей, была вся обвешана сумками. Она лишь бросила на Тоску сочувственный взгляд и ничего не ответила. Затем рванулась, догнала самого маленького, который отстал от сестер, уже бежавших по лестнице, и, изловчившись, отвесила ему затрещину. Отчаянный вопль переполошил девочек, и те припустились еще быстрее, часто-часто стуча по лестнице деревянными подошвами. Не выпуская малыша, мать поспешила за ними. Тоска смотрела им вслед; они вскоре скрылись в темноте подъезда, но до нее все еще долетал пронзительный голос матери. Яростно хлопнула дверь, и снова наступила тишина.
— Ну скажи ты мне, Поппа, стоит ли рожать детей, чтобы потом так с ними обращаться… Какая несправедливость! У кого густо, а у кого пусто, кто любил бы, тот не может их иметь, а у кого они есть — не хватает на них терпения, не то что у вас, животных…
Она наклонилась и погладила белой, слегка отечной рукой серенькую шерстку. И тут заметила, что Джулия, развешивающая на балконе парикмахерской полотенца для просушки, не отрываясь глядит на кошку.
Джулия была худенькая девчушка с ясными глазами и прямыми, коротко стриженными волосами; стянутый на талии розовый фартук на груди чуть-чуть топорщился — это означало, что Джулия только-только вступает в девическую пору.