— А тебе когда-нибудь доводилось самому общаться с этой, как ты выражаешься, «толпой»? — резко перебила она.
Последовало секундное замешательство. Лавиния открыла рот, но Тони было уже не остановить.
— Ты пробовал жить в ней, понять, что она чувствует? Какая же это, к черту, социология, если вы прячетесь от людей за закрытыми окнами!.. Да кому нужны ваши голые абстракции, кому от них легче? Возомнили о себе Бог знает что, а сами дальше своего носа не видите! Если ваша наука не имеет ничего общего с жизнью, значит, это не наука, а словоблудие. Ну конечно, зачем вам живой человек, ведь люди — это низко, гадко, грязно, не так ли? Вашей теорией вы зачеркиваете самое главное — человека с его страстями, сомнениями, борьбой за выживание… Вам нужны стерильные условия — наглухо закрытые окна, книги, пишущая машинка, которой вы пользуетесь как скальпелем для препарирования трупа. Причем одного и того же. А вообразили, что способны понять живого человека!
Она наткнулась на удивленно-насмешливый взгляд Джиджи и осеклась. Тот подал ей наполненный стакан, и она схватилась за него дрожащими руками.
Лавиния ушла в тень. Только время от времени нервно перебирала пряди волос под неотступным взглядом Маттео. Истеричка, погруженная в болото собственного психоза, подумалось Джиджи. Энрико бросился на защиту своего труда, хотя никак не мог оправиться от изумления перед лицом такой открытой враждебности. Джиджи попытался разогнать свинцовые тучи, неожиданно нависшие над террасой.
— Ты чего это разошлась, дорогая моя? Я и не знал, что ты настолько же строга к социологам, насколько снисходительна к футболистам. Но по сути — не по форме, заметь, — ты права. Я тоже часто задаю себе вопрос: как лучше узнать людей? К чему мы должны апеллировать — к разуму, интуиции, инстинкту…
— Да нет, — с готовностью откликнулась Тони, — я никого не осуждаю и не оправдываю. Я просто пытаюсь понять.
— Разум критичен по природе своей, — послышался спокойный голос Энрико. — Он ничего не берет на веру. Ему легче отвергнуть, чем принять.
— Это верно, но согласись и ты, что порой абстракции становятся запрограммированными предрассудками. Вот вы говорите «толпа» — и всё, по-вашему, дело в шляпе. Это слово давит на вас, не дает вздохнуть. Где же вам взять свежих сил для понимания людей, если вы отказываетесь с ними общаться? Разве можно отделять процесс от предмета исследования? — Она в упор поглядела на Энрико. — Я понимаю, нелегко отрешиться от однажды установленных для себя барьеров. Но по-моему, социолог должен, как барометр, реагировать на все, что его окружает. Не только на добрые чувства, но и на ложь, подлость, духовное убожество, обывательские интересы… Он обязан видеть глубинные мотивы человеческих поступков. К примеру, что заставляет человека порой отказываться от радостей жизни…
Она вдруг осознала, что увлеклась: пожалуй, не следовало так явно приводить в пример Тоску. Но ей вспомнилось просветленное лицо женщины, когда та рассказывала, как радостно ей было услышать собственный голос в общем хоре. Потому Тони так и оскорбилась, когда молодые ученые стали приписывать это невежеству и неполноценности.
Джиджи заметил, как по лицу подруги пробежала тень, и понял причину.
— Да-да, наша консьержка… ну та, с кошками, видели бы вы, как она была счастлива! И я уверен, что эта живая реакция принесла ей большую пользу, чем лекарства и травы, которыми она надеется вылечить свои болезни. Значит, она — тоже «толпа»? Но тогда эта «толпа» состоит из индивидов довольно высокого уровня. Хлеб Тоски — ее уныние. По-твоему, это стадное чувство?
— Нет, — сказал Энрико, — в данном случае мы имеем дело с аномалией. А мы изучаем усредненного индивида, то есть те социальные группы, в которых процент одинаковых примеров наиболее…
— Одинаковых примеров! — снова вспылила Тони. — Да не бывает их, одинаковых примеров, у каждого свои радости и страдания, а вы хотите всех поймать одной сетью!
Энрико улыбнулся.
— Ну знаете, если придерживаться такой точки зрения, наука никогда бы ни к чему не пришла.
Тони протянула ему оливковую ветвь.
— Знаю, знаю — и прошу прощения за мою выходку. Я сегодня и впрямь резка не в меру. Но в одном убеждена твердо: нет абсолюта, который бы не рассыпался в прах при столкновении с многоликой реальностью. Проверять абсолютную истину повседневной жизнью — какая иллюзия! И те, кто пытаются этого достичь, неминуемо попадут в западню.