Феофан. Вот на днях был случай. Сидели мы у Эрнста...
Александр. Ну да, он.
Петр. Эх.
Феофан. Приходит туда Виктор, да не один. Блондинка она вроде. Где-то в стиле Дега, скрытый, явно бурный темперамент. Сезанн. Ронсар. Фуко? Бланш? Горио? Или наоборот. Все к ней прилипли глазами, ухаживать стали. Виктор быстро напился и заснул. Ну а она и не торопится никуда, ее вроде бы звали Регимунда или Регуна
Александр. Неважно!
Феофан. Ромуальда? Регина? Руна? Рона?
Михаил (икает, во сне). М-да.
Феофан. Она такая вот даже блондинка. И строгая, и где-то, и даже.
Петр. Эге.
Феофан. Виктор — то... Или он и не Виктор, но Андрей... Впрочем, не все ли теперь равно. Или...
Михаил (во сне). Скоро. Что толку быть тобой.
Петр. Локоть к локтю, стало быть.
Феофан. Эта Регина или Рауна — она... Сидели мы, конечно, долго, я вообще-то мало что помню, да ну потом уж все как положено мьюзик, медленные и быстрые эротичные танцы, брожение нервной плоти. Мастерская у Эрнста огромная, я где-то возле стола заснул и никому не мешал. Вроде бы.
Петр. Кирпич в стене. Эге.
Михаил (икает, во сне). М-да. Если б я был не я.
Феофан. Ты же был там, Миша! Может я и не уснул бы, ага, но ко мне прицепился Поль и как пошел — карма, дзен, Бог, световые пятна времени, умагамма, дхарма воды. Песни Гэрио. Сначала я что-то ему еще отвечал, потом уже не выдержал, задремывать стал. А он все продолжал бубнить о Сэллинджере. О Пярте. О Крюкове. О Бутусове. Так вот, просыпаюсь потом — и что же вижу? Раймонда — ты не поверишь! — пляшет на столе! Но в каком виде! И вдруг я увидел, что у нее настоящий дионисийский прищур. Ха!
Петр. Но уж дионисийский... Она ведь женщина. Эге.
Феофан. Это не от пола зависит, а от внутреннего состояния.
Александр (нервно). Дионис — бог перворожденья.
Петр. Дионисийское — это хищное, хмельное, азартное. И вот еще такое немного безлично страстное.
Александр (нервно). Да, но и заводное, интригующее, захватывающее, завораживающее, жадное.
Петр. Ну, там-то уж чего.
Александр. Но и откровенное, и жесткое в любой своей пусть, даже и камерной вычурности.
Феофан. Нет, не могу, не могу... Природная стыдливость вынуждает меня молчать.
Александр. И, отчасти, где-то безмолвно циничное.
Петр. Эге.
Феофан. А Эрнст — он стоит рядом и трясется, бороду растопырило от страсти. Потом он прыгает на стол, стол падает. Эрнст хватает дивную Родогунду и в угол ее тащит. Тут входит Виктор... но их разняли, не дали свершиться. Потом он все же ушел.
Петр. Что же Регимунда? Где? Куда?
Феофан. Рита? Осталась, вроде бы. Конечно же.
Петр. Кто-то нас ждет на другом берегу. Эге.
Феофан. Вот я об этом и говорю! Все эти якобы приличные таковы. Нужно срывать маски!
Петр. Помнится, я читал когда-то у Ружевича.
Феофан. Какой Ружевич в наши дни? Еще вспомните про Словацкого... (Пауза.) Выспянского... (Пауза.) Дюма-отца! Нужно забыть всех и вся! Вот в ваших опусах все время ощутимо как старинные авторитеты душат сугубо личное я! Еще лет шесть назад я думал о рифме или логике... о, какой же я был глупец!
Александр. Но ведь и футуристы.
Феофан. Мелко, это мелко! Если по тем древним временам... ну да, тут уж ладно, куда ни шло, но я теперь воспринимаю их как скучных, старомодных, невзыскательных традиционалистов. Да, примерно вот так.
Петр. Все дело в восприятии. У меня есть один знакомый музыкант... так вот, когда он включал пластинку Рэй Коннифа на сорок пять оборотов вместо тридцати трех и говорил, что воспринимает это как рок.
Феофан. В этом что-то есть! Без сомнения! Приведи его ко мне.
Петр. Невозможно.
Феофан. Отчего же?
Петр. Он не выходит из дома. Боится кармического наказания.
Феофан. Где же он играет?
Петр. Нигде. И ни с кем.
Александр. У меня в знакомцах есть один музыкант. Он говорит, что музыки как таковой нет.
Феофан. Хм. Мысль, однако, не лишенная смысла.
Петр. В середине текущего марта.
Феофан. Если воспринять эту идею как некую глобальную метафору...
Петр. Утро чем-то напоминало вечер.