На станции тихо, как в глазу тайфуна. Я смотрю вперед и замечаю буквально в десятке метров от себя другую станцию. Я-то приехала на Канидэси, а там — Канидэнай. Рельсы обрываются, упираясь в столб из криптомерии с выдолбленной надписью: «Тысяча метров над уровнем моря». Рядом остановка автобуса, и там — никого. Интересно, каким станционным павильоном из двух пользуются пассажиры? Может, поезда от двух соседних платформ ходят в противоположных направлениях и двухсотлетие тут вовсе ни при чем? Мне подумалось, не отразился ли этот железнодорожный абсурд на мозгах тех политиков, которые в изобилии рождались в нашей родовой усадьбе? А ведь до самой усадьбы я еще и не добралась.
Хотя от одной станции до другой не дальше, чем от глаза до носа, они совсем разные. Канидэнай посолиднее, ее явно обслуживает многочисленный штат железнодорожников, да и сама платформа подлиннее. А безмолвный вокзал Канидэси напоминает скорее крохотный склад при убогом магазинчике. Мне и дверь вагона пришлось самой открывать.
Впрочем, уже лет тридцать, как куда-то подевались одетые в форму проводники, и пассажиры сами принуждены открывать двери на остановках. Через распахнутое оконце заглядываю в неказистый вокзальчик Канидэси, и обнаруживаю внутри обширное помещение, совершенно не соответствующее скромному внешнему виду станции. Вообще здесь как-то странно: новые циновки татами на полу, все прибрано, несмотря на лето, жарко пылает огонь в жаровне хибати, на которую водружен большой алюминиевый чайник с надписью «Начальная школа Каникамонэ»; ровными рядами и почему-то перехваченные резинками лежат пачки билетных книжиц с отрывными талонами: несколько стариков с отсутствующим выражением в чинном спокойствии пьют чай. Не могу сказать наверное, живые это люди или покойники-гости, прибывшие на поминки и сразу засевшие за чаепитие. А, может, просто жители Канидэси, понятия не имеющие о нашем двухсотлетии. Впрочем, с чего бы им тогда говорить исключительно о поминальной службе? Да еще держаться так, словно они для меня спектакль разыгрывают.
Гостей встречают представители главной усадьбы. У некоторых они интересуются, почему это их красные кимоно пошиты из такой дешевой ткани.
Несколько пожилых людей садятся в кружок, и один из них, озираясь, странно задирает голову и голосом актера Кабуки в амплуа ребенка пронзительно кричит: «Слушайте, слушайте, господа!» — и другой тотчас отзывается столь же пронзительно: «Послушайте повесть о нашем молодом господине Савано. Двухсотлетние поминки случаются редко-редко, вот и перестраивают зал Праздника поминовения Бон и зал Нового года».
Трое поднимаются со своих мест, проделывают несколько кукольных танцевальных па и поют:
Встает еще один и тоже танцует, напевая:
Тут я догадываюсь, что все это — пожилые женщины, совершенно на одно лицо, не отличить. Оставшиеся сидят, как тени, потом разом начинают голосить: «Все дочери господина Савано прекрасны собой, редкостные барышни, что им женская доля — они учатся по университетам, с детства привыкли в европейских одеждах щеголять, их и воспитывают соответственно, то-то они на своих сестриц из младших домов не похожи», — и, как-то по-птичьи, хором затянули:
Наступает секундное молчание, потом все разом разражаются громким хохотом; слышатся крики одобрения.