– Скрыть от меня такую историю. Боже мой.
– Если не считать Ришара, ты первая, кому я об этом говорю.
– Ты сказала Ришару и не сказала мне. Давай. Объясни-ка мне это!
Я сажусь рядом с ней, и мы смотрим, как растет огонь, как языки пламени тянутся к урчащему дымоходу. Чем больше проходит времени, тем сильнее я жалею, что уступила авансам Робера и так затянула нашу связь. Я думаю о том, какую цену мне придется заплатить, если она однажды узнает, и дрожу рядом с ней. Думаю о своей трусости, о том, какой я абсолютно дурной пример, и меня безудержно трясет, пока она не начинает гладить мне спину, повторяя, что все хорошо, полно, полно, как будто я готова разрыдаться.
Анна рассказывала мне, что я кричала непрерывно, с того момента как меня привезли, рано утром, до позднего вечера, когда я наконец разродилась, – освободила мое тело в последней, немыслимой муке от чужого существа, которое жило в нем и терзало его на все лады, зажимало, например, мочевой пузырь, заставляло мучиться голодом и лишало сигарет.
Она была в соседней палате и только что потеряла своего ребенка, и мои крики, сказала она мне, свели бы ее с ума, если бы она не встала и не пришла составить мне компанию. Я при ней стонала реже, и мы пробыли несколько часов вместе, и пережитую ею драму, говорила она, было легче перенести благодаря ребенку, которого я рожала, в компенсацию ее, погибшего.
Сегодня утром Жози обнаружила кровь на трусиках, и они помчались в больницу, где я присоединилась к ним с кофе и круассанами, купленными в кафетерии. Она оценила мой приход, а для меня важно, чтобы она не смотрела на меня как на врага, если я хочу держать под контролем ситуацию, которой Венсан, похоже, никоим образом не владеет.
– Если это произойдет сейчас, то выходит раньше срока, – объясняет мне Венсан.
– Венсан, твоя мать умеет считать, – говорит Жози.
Многого не надо, чтобы понять, какая атмосфера царит в семье, достаточно одного замечания, иногда просто взгляда, паузы, и все сказано. Тут Жози уводит медсестра, а Венсан сообщает мне, что готов признать ребенка, – и я тут же думаю: к чему рожать таких дураков? Я поклялась себе не вмешиваться в жизнь, которую они решили построить, но не могу сдержаться.
– Ты хоть когда-нибудь думаешь головой? Понимаешь, что ты берешь на себя? Это тюрьма, Венсан, ты закрываешь за собой двери тюрьмы, не отводи глаза, сынок, посмотри правде в лицо. Ты меня слышишь, это клетка. Это цепи. Тюрьма.
Я машу рукой, еще прежде, чем он открывает рот, чтобы ответить, – он уже испепелил меня взглядом, побледнел, на лбу забилась жилка, я худшее, что было когда-либо в его жизни.
Жози возвращается на носилках и с серьезным видом сообщает, что родит в ближайший час. Я встречаю взгляд Венсана, прежде чем он устремляется вслед за Жози, и это взгляд испуганного ребенка – которого я ни в коем случае не пытаюсь успокоить. Я убеждена, что долго они не протянут. Жить в этом городе предполагает минимум денежных средств, которых у них, очевидно, нет, так что все пойдет очень быстро. Просто их жизнь станет немного сложнее, чем была поначалу, немного труднее будет выкручиваться, но назад пути нет, что сделано, то сделано.
Я бы не хотела быть на месте Жози. При одной мысли об испытании, которое ее ждет, мне может стать нехорошо. Когда я слышу, как иные женщины рассказывают, что пережили-де роды как оргазм, я смеюсь им в лицо. Мне редко доводилось слышать такую чушь – можно подумать, что это говорят старухи, сбежавшие из допотопной эпохи, с мозгами, поджаренными на солнце и обработанными кислотой. Тысячекратная смерть. Вот что я вынесла, чтобы на свет появился Венсан. Тысячекратная смерть, не тысячекратное наслаждение. Будем серьезны. Не надо бояться сказать правду.
День чудесный, холодный и солнечный. В воздухе хорошо пахнет. Я пользуюсь случаем, чтобы прогуляться по городу – не сворачивая с оживленных улиц. Посылаю сообщение Венсану, спрашиваю, не нужно ли ему что-нибудь, но по его краткому ответу понимаю, что он и сейчас не больше расположен ко мне.
Я несколько раз звоню ему после обеда, но он не берет трубку. Потом я долго работаю с двумя авторами сериала, которые воспринимают каждую мою купюру, каждую поправку, каждый штрих красного карандаша как личное оскорбление, как удар ниже пояса, как посягательство на их гений – один из них даже бьет кулаком по столу и выходит в коридор, громко хлопнув дверью. Возвращается он, похоже, успокоившись, и мы продолжаем, но следующая проблема не заставляет себя ждать.