Спустя несколько дней, когда все стихло и успокоилось и выжившие селяне неторопливо приступили к восстановлению разрушенного, она сбежала, забралась на свою гору и решила зашить себя, чтоб никогда и ни один мужчина не смог больше над ней надругаться. Она села поудобнее, раздвинула ноги, задрала юбку и воткнула иголку в мягкую плоть внизу живота. Боль оказалась гораздо сильнее, чем она предполагала. Небольшая палочка, заранее зажатая между зубами, хрустнула между стиснутыми зубами. Она вытащила ее изо рта, затолкала между зубами концы платка, предварительно скрутив их в плотный, толстый жгут. Не помогло. Боль была сильнее. Из исколотых иголкой ранок сочилась кровь, грубая нитка не хотела продергиваться вслед за иголкой, ее самоистязание причиняло боль. Она остановилась, не зная, что делать дальше. Вытащила иголку из нитки. Смотрела, как две нитки свисают по ногам и по ним струится кровь. Она не догадалась взять инструмент, чтобы обрезать нитки… Полностью зашить себя не смогла – так, пару стежков…
Через несколько дней раны с нитками загноились, и хозяйка несколько дней ее выхаживала. Помогли не столько мази, сколько обнаруженные в доме бинты, таблетки, капсулы, растворы и другие лекарства, перепавшие от тех вооруженных людей, которых приютили обитатели кишлака и поплатились за это. В несчастном подростке хозяйка почувствовала собственное одиночество. И спасла, и выходила.
***
Поездка в город. Это был праздник, устроенный новыми властями. Группа селян состояла в основном из женщин и детей, им выдали новую одежду, белье, которого девушка раньше не видела. Белье ей не понравилось, сдавливало, тянуло, врезалось, и она стала мечтать о том моменте, когда освободится от него. Где-то на полпути она это сделала, стянув с себя. Оно мешало. У нее длинная черная одежда, никто бы и не заметил. Но селяне заметили.
Человек, который сопровождал группу, долго на нее смотрел. Она была выше других. Он спросил: «Девятнадцать?». Ей было семнадцать. Да, они заметили. Ее поступок как насмешка над их правилами, кощунство. Ее схватили, связали. Привели в комнату, назвав процесс «судом».
Судьей был пожилой седой мужчина в гражданской одежде, который на нее ни разу не взглянул. Он открыл какую-то запись и прочитал, что она провинилась в двух вещах. Сняв то, что на нее надели. Это была первая провинность – она обнажилась. И вторая провинность – сделать это в святом месте – еще больший грех. Его приговор – четыре года тюрьмы.
***
Тюрьма, в которую ее привезли, оказалась одноэтажным домом, бывшей военной казармой. Здесь содержались только женщины. Комната, в которой она попала, была длинная, но неширокая, с заваленными камнями окнами. Дневной свет, проникающий сквозь щели камней, был достаточным, чтобы рассмотреть пространство.
В ряд лежали циновки, в одинаковых позах и глядя в одном направлении, на них сидело семь женщин. Когда она привстала и застонала, они разом повернулись к ней, черные, сухие, как зубья расчески, когда-то виденной ею в богатой семье. Она украла тогда эту расческу, за что была нещадно избита, но так и не призналась в проступке. Расческу разломала на скале, отламывая один зубец за другим. Удовлетворения не случилось. Тогда она впервые заплакала.
Они безошибочно прочитывали в ней кровь врагов, и в первую же ночь натравили на нее существо, которое раньше справлялось со всеми. Но она совладала с этим существом, с этой женщиной, пытающейся ей причинить боль. Заранее приготовленным камнем со всего размаха ударила ее в висок. Борьба получилась короткой и быстрой. Наблюдающие в камере реагировали на происходящее молча. Потом вызвали надзирателя.
Смертоубийство в камере.
Теперь ее судили двое: тот же седой мужчина в штатском и белый военный, точнее, он был такой загорелый, что только его светлые глаза выдавали в нем чужестранца. В помещении было душно и полно мух.
– Что она сделала? – бросил коротко военный, изнывающий от жары; этот условный суд и сидение здесь были для него пыткой, большей, чем для девушки, которая сейчас стояла перед ними. Она местная, она привычная, но какие у нее небесные глаза – и он отмахнулся от очередной мухи, ползущей за шиворот.
– Убила, – кратко ответил седой.
Приговор был очевиден – смертная казнь.
Неожиданно военный спросил:
– А что у нее на левой щеке?
Седой впервые поднял голову, сощурился. Некоторое время внимательно всматривался, потом тихо произнес:
– Думаю, это слово «ступня», на фарси.
– Ступня? – удивился военный.
Две мухи назойливо кружили вокруг его лица, одна из них села на лоб. Он отмахнулся, медленно поднялся, поближе подошел к девушке, ее лицо вблизи ему не понравилось, – рябое, передернул плечами, хохотнул и резко повернулся к седому.