— Мне было пятнадцать лет.
Хлоя порывисто вздохнула и закатила глаза. Жош едва заметно улыбнулся.
— Пятнадцать лет! Нет, Ланкри, ты безнадежен.
— Влюбиться в пятнадцать лет — это ведь нечто! — упорствовал я. — В этом возрасте любишь всем сердцем.
— Да, несомненно, — признала Хлоя, отхлебнув соку. — Ну, рассказывай! — великодушно разрешила она.
Я призадумался, собирая воедино воспоминания, и они послушно выстроились в ряд, словно все было только вчера.
Действительно, я пережил самую жестокую, самую могучую страсть, которая только может охватить юнца, неопытного, неуправляемого и неспособного к самовыражению. Любовь такой силы, какую может породить лишь юность, лишь эта пора бунтарства и отчаяния, когда невозможно провести грань между невинностью и пороком. Ее звали Милена. То была нежная, скромная девушка. Я целыми днями любовался ею, мечтал о ней ночи напролет. Чувства были так сильны, что сковывали меня, я был буквально парализован и не решался ни подойти к ней, ни заговорить. Как возможно высказать настолько важную, огромную для тебя вещь, перевернувшую все твое существование, приподнявшую тебя высоко над реальностью? Я написал стихотворение, украдкой сунул ей листок. Она прочла, покраснела, сложила бумажку и убрала в карман, а потом — потом ничего. Она не смотрела в мою сторону, стала меня избегать. Так было до конца учебного года. Затем начались каникулы, мы уехали в разные стороны и с тех пор ни разу друг друга не видели.
Хлоя огорченно сморщилась и спросила:
— И это все?
— Да.
— Прямо скажем, не густо… Платоническая любовь?
— Почему? Истинная любовь, самая что ни на есть настоящая…
— И платоническая!
Я закусил губы, проклиная собственную болтливость.
— Отсюда твоя неспособность любить. Разве не принято считать, что первая любовь задает тон всем последующим? — усмехнулась она.
— А я вот понимаю Иону, — обронил Жош.
— Надо же! Ты тоже, значит, бывал когда-то влюблен? — с удивлением спросила Хлоя.
По лицу Жоша словно рябь пробежала. Выражения удивления, паники, сомнения, понимания, озабоченности сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой. Потом его внутренний сервер дал сбой, и лицо расслабилось, утратив вообще всякое выражение.
— Мое дело — спросить, — улыбнулась Хлоя. — Впрочем, хорошенького понемножку: две исповеди за один вечер — явный перебор.
Жош смотрел куда-то вдаль.
— Влюбиться в девушку из сна — такое же неблагодарное дело, как влюбиться в девушку, с которой не смеешь заговорить. Будь бдителен, Иона. Может, ты потому и решил назвать это любовью, что хочешь подсознательно оправдать себя и свое бездействие.
— Да, звучит логично, может, все так и есть. Однако я знаю, что чувства во сне и после сна были сильными и ощущения очень яркими. И к тому же… я уверен, что она существует на самом деле!
Хлоя схватилась за голову:
— Мать твою! Быть не может! Надеюсь, ты шутишь? Ты не в курсе, что, когда человек путает сны и реальность, это диагноз? Ты не будешь загадкой для психиатра, дружище.
— Повторяю, я в этом уверен, Хлоя, — обиженно настаивал я. — Она существует. Ну, может быть, не совсем она, но девушка, к которой я могу испытывать настолько же сильные чувства.
— Я между вами чувствую себя так, словно меня зажали в клещи. С одной стороны чокнутый компьютерщик, уверенный, что виртуальные персонажи в Сети — настоящие друзья, с другой стороны — эмоциональный калека, который считает, что существа из его снов существуют на самом деле.
В этот момент зазвонил телефон. Я быстро снял трубку, довольный, что могу ускользнуть от разговора, который явно и неотвратимо замыкался на моей скромной персоне.
— Мсье Ланкри? Вас беспокоят из Национальной полиции.
Я удивился и насторожился.
— Ваши родители попали в автокатастрофу.
— Родители? — пролепетал я. — Но… что с ними?
— Я ничего больше не могу сказать вам по телефону. Жду вас в комиссариате.
Я все понял.
Они мертвы. Убились.
Убить.
Вот что прошептала мне девушка во сне.
«Убить», а не «любить».
Машина заскользила на льду, потеряла управление и врезалась в дерево. «Они умерли на месте», — сказал мне полицейский, видимо, желая меня утешить. Но моим единственным утешением было то, что они ушли вместе, что ни один не оставил другого наедине с горечью утраты. И я знал, что они успели подумать перед смертью — их последняя мысль была обо мне.
Я замкнулся в молчании, не мог даже плакать.
Моя вселенная взорвалась, и я, как одинокая планета, летел в пустом холодном космосе. Потерял свои полюса, утратил вехи и ориентиры, лишился источника постоянной любви. Один, покинутый, один во вселенной. Слез не было. Один, всеми покинутый и готовый взорваться от переполняющих меня слов, которые когда-то не сказал родителям и никогда уже больше не произнесу.
Я взял месяц отпуска и закрылся дома. Я слонялся по квартире, так утекали часы и дни, в голове царила совершеннейшая пустота. Отказывал всем, кто хотел ко мне прийти, совершенно запустил себя и ел лишь тогда, когда организм уже не мог справляться без еды. Я потерял почву под ногами и утратил способность к рассуждению. Мысли мои, порой бредовые, бессмысленно пролетали в голове, я разговаривал сам с собой, обращаясь к матери, к отцу, к себе с непонятными, бессвязными речами. Прошлое распалось на молекулы, в настоящем была лишь боль, а будущее, если оно вообще существовало, ужасало меня.
Лука работал анестезиологом. Он был на десять лет старше меня, не красавец, не особенно обаятельный, ничего интересного. Сначала казалось — типичный коллега по работе, такой как все: вскользь поздороваться, перекинуться парой слов о пациентах, выпить чашечку кофе в комнате отдыха. Но что-то в его поведении меня заинтересовало. Он работал методично, не выказывая больным никакой особенной привязанности — лишь профессиональное уважение. Он мало говорил, редко примыкал к каким-либо компаниям, собирающимся на работе в редкие моменты затишья. Казалось, он наблюдает за миром, и особенно за мной. Его глаза не выпускали меня из виду, я часто чувствовала на себе его спокойный, но настойчивый взгляд. Он ласково мне улыбался, с любопытством прислушивался к моим разговорам с пациентами. Удивлялся моей самоотверженности и пытался понять ее мотивы.
— Не принимай ты все так близко к сердцу, — как-то сказал он мне, забыв о своей обычной сдержанности и отстраненности.
— Не могу иначе, — тем не менее ответила я с вызовом.
— Сама себя сожрешь, — предупредил он.
— Не получается быть такой же равнодушной, как ты.
— Я не равнодушный. Я профессионал. Я знаю свои пределы и за них никогда не захожу.
— Может, за твоим суровым взглядом прячется нежная, ранимая душа? — пошутила я.
— Без души здесь вообще делать нечего. Но она долго не выдержит, если ее не беречь.
— Это точно, я чувствую, что черствею, привыкаю, и это мне вовсе не нравится.
— Это нормальная реакция организма, попытка сохранить душевное здоровье. Она происходит независимо от тебя, потому что твои естественные стремления ведут к гибели.
— Я не хочу превращаться в холодную, отстраненную профессионалку.
— Если ты будешь профессионалкой, ты всегда будешь правильно выполнять свою работу, ту самую, за которую тебе платят.
— Безо всякой страсти?
— А страсть тебе следует поискать в другом месте, — парировал он невозмутимо, словно радуясь, что нашел мое слабое место.
Может, он был и прав. Я всю душу, все чувства вкладывала в работу, потому что не знала, куда их еще девать. Взгляд Луки безмолвно предлагал наконец применить их по назначению. Ни любви, ни нежности не было в этом взгляде, но он был честным и открытым, и я видела в нем себя как на ладони: уязвимая, измотанная и все же весьма привлекательная девушка.
После этого разговора мы как-то сами собой стали часто оказываться вместе возле кофе-машины. Говорили сперва о пациентах, а потом и о собственной жизни, о наших пристрастиях и вкусах. Он рассказывал мне о спектаклях и фильмах, о ресторанах и кафе, и я постепенно осознала, что упускаю множество простых человеческих радостей, что жизнь проходит мимо. Лука переживал в этот момент развод с женой. Разводились они по обоюдному согласию, как взрослые люди, продумав и обсудив свое решение. Дети, по его словам, тоже уже смирились с неизбежным.