Мне было с ним спокойно и легко; его внутренняя зрелость вселяла в меня чувство уверенности, а внимание волновало и льстило. Он пригласил меня на ужин, потом еще раз… Он приближался ко мне тихо и осторожно, как к раненому воробышку: лишь бы не спугнуть, а то ведь вспорхнет и улетит.
Мы стали любовниками. Не возлюбленными, нет, всего лишь любовниками, парой… Попутчиками? Не знаю, как определить эти отношения, связывающие наши тела и наши мысли, в то время как сердца оставались в покое. Мне было хорошо с ним. Мне нравились наши походы в кино, театры и музеи, нравилось, как он рассуждал о фильмах, картинах или скульптурах. Медленно, но верно я привязывалась к нему все сильнее.
Потом однажды, спустя восемь месяцев после нашей встречи, он предложил: давай жить вместе. Он собирался съехать из дома и снять квартиру и предложил мне переехать к нему со всеми вещами, планами и надеждами.
Возможна ли совместная жизнь без любви? Возможно ли превратить жизнь в уравнение без единого неизвестного?
— Да ты с ума сошла! — немедленно возмутилась Эльза. — Разве можно жить вместе с… приятелем?
— Мы же спим с ним.
— Ох, избавь меня от таких замечаний, у меня слишком богатое воображение: как представлю, что вы с ним это самое… фууу! Да он же некрасивый, этот хрен! И мне он кажется подозрительным, пресыщенный вид, жесткий взгляд… Похож на доктора Хауза, только не смешной и совсем не обаятельный.
— Я себя хорошо с ним чувствую, — попыталась объяснить я. — Он спокойный, уважает меня, лечит мои душевные раны.
— Вот точно так же я бы описала своего массажиста. Тем не менее я не собираюсь за него замуж.
— Речь ведь не идет о браке. Просто будем жить в одной квартире.
— Но ведь именно это мы с тобой и делаем! И я уж точно больше и лучше тебя люблю, чем он. Ну, если не считать секса…
Вдруг она порывисто обняла меня за плечи.
— Жить с человеком, которого не любишь… да это немыслимо, Лиор! — торжественно и серьезно изрекла она. — Это как покупать одежду, на которую скидка, зная, что в жизни ее не наденешь. Это как смотреть телепередачу, которую терпеть не можешь, потому что лень встать и найти, куда же запропастился этот долбаный пульт. Подумай обо всем, что мы пережили вместе, о наших надеждах, о наших мечтах… Подумай о том, что для нас обеих всегда значило слово «любовь».
За ее неуклюжими предостережениями и плоскими шуточками пряталась правда, которую я не хотела признавать. Сама идея жить с мужчиной наполняла меня восторгом, этого было достаточно. Мне казалось, что речь идет о решающем моменте, от которого зависит вся моя дальнейшая судьба. Зависит, какой я буду женой и матерью. Я была счастлива представить себя в роли спутницы чьей-то жизни. Я даже предполагала, что в один прекрасный день он захочет от меня ребенка.
Мы подыскали квартиру, обошли кучу магазинов, чтобы обставить ее и украсить. Я уже начала подготовку к переезду, как вдруг он зашел ко мне — без звонка, без предупреждения. Я радостно устремилась ему навстречу, лавируя между коробками, возбужденная, слегка растерянная. На его суровом, грубоватом лице проступала озабоченность. Я хотела обнять его, но он отодвинул меня.
— Она беременна.
Я застыла в молчании, ожидая еще каких-то слов, чтобы убедиться, что правильно расслышала.
— Она ждет ребенка… от меня.
На меня словно небо обрушилось — и при этом я испытывала странное смирение. Словно бы длинная череда моих любовных неудач предполагала именно такой исход.
— Да, я понимаю, о чем ты думаешь, — сказал он. — Да, мы занимались любовью. Она все-таки моя жена, в конце-то концов.
Я села на коробку, потому что ноги меня не держали.
— Я не могу бросить ее, Лиор. Не сейчас.
Кажется, потом он извинился или что-то такое. Я не уверена, потому что я больше не слышала, что он говорил. И не видела, как он уходил. Не слышала, как вошла Эльза. Я плакала, вся сотрясаясь от рыданий. Эльза отвела меня в постель, легла рядом, обняла.
— Не плачь, родная моя. Справимся. Ты отойдешь, успокоишься и когда-нибудь получишь право на свою любовь. Я точно знаю, я в этом убеждена. Появится парень, красивый, честный и добрый. И если у него будет брат-близнец, я выйду за него замуж.
Глава 3
Любовь — это выход
Второй сон
Кошмар. Меня преследует один и тот же кошмар. Он снится мне каждую ночь с того дня, как погибли родители. Безмолвную темноту пронзает визг тормозов, родители держатся за руки, улыбаются друг другу, с нежностью смотрят на меня. Потом удар, крутятся мигалки, назойливо воют сирены.
Обычно на этом месте я просыпался в холодном поту, но на сей раз звуки стали глуше, краски более смазанными, а потом и вовсе растаяли струйками белого пара.
И передо мной появилась комната.
Я оказался на том же самом месте, что и в первом сне, и смотрел на ту же девушку. Она по-прежнему лежала на кровати. В комнате царили спокойствие и безмятежность, но я никакого покоя не ощутил. Наша первая встреча, помнил я во сне, не только вызвала у меня чувство влюбленности, но и предрекла драму, совершенно уничтожившую меня.
Что она еще собирается мне предсказать? Я пытался выйти из комнаты, выскользнуть из сна, но помимо своей воли как вкопанный стоял, не в состоянии сдвинуться с места, и ждал, когда же она меня заметит.
Она, не глядя на меня, протянула руку и взяла книгу. Открыла ее и шепотом прочитала несколько строк, так тихо, что я не сумел ничего расслышать.
Потом я увидел ее улыбку. Радостную, лучезарную, счастливую улыбку.
От этой удивительной улыбки мне захотелось броситься к девушке, обнять ее, радоваться вместе с ней.
Она тогда, по-прежнему не глядя в мою сторону, протянула мне книгу и прошептала одно слово: «Пиши». Я хотел взять ее — и проснулся, пальцы схватили только воздух в темной комнате.
На сей раз идея была ясна. «Она хочет, чтобы я начал писать!» — подумал я, проснувшись. Она посоветовала мне с помощью слов снять с души тяжкий груз несчастья. Нет, я ошибался: она всего лишь пробудила мое собственное подспудное желание. Писательство как способ разрядки, как отдушина, как единственный способ выразить свои чувства — как в детстве. Внезапно эта идея захватила меня. Но о чем писать? Нужно просто обратиться к родителям, решил я. Выплеснуть всю свою любовь, всю боль и одиночество. Открыть чистую тетрадь и надеяться, что они появятся, что они прочтут мои слова, заглядывая мне через плечо. Но ручка застыла над белым листом. Рука дрожала, потоки слез смывали строчки. Слезы лились ручьем. Я понял, что мне нужно отстраниться от себя, от собственной жизни, от своих привычек: лишь тогда удастся что-то написать. Роман будет, конечно, обо мне, но не я буду его героем. Нужно суметь, черпая из источника собственных чувств, высказать их через вымышленных персонажей, оживить чужую придуманную историю.
И никаких тетрадок. Тетрадки — наследие прошлого, эта традиция уже утрачена. И тогда я включил компьютер и вгляделся в светящийся экран, надеясь увидеть своих персонажей. Они появились тотчас же, точно только и ждали, прячась в недрах подсознания, что я приду и позову их. И тут же они соткали мне основу той истории, которую я должен бы рассказать. Историю женщины, изнывающей от одиночества, которая постепенно сходит с ума, начинает жить в вымышленном мире, беседует с невидимыми существами. Мужчина, которого она растрогала своей красотой и необычностью, постепенно входит в ее жизнь, открывает двери ее дома, сопровождает ее в прогулках, пьет с ней чай, слушает ее странные истории, надеясь пробиться сквозь завесу ее безумия.
Я был просто-таки опьянен ощущениями, которые давал мне этот новый способ писательства. Когда я писал в тетради, каждое слово было как бросок в будущее. Я не имел права вымарать строчку или вырвать лист, каждую фразу следовало продумать и взвесить, прежде чем доверять ее бумаге. Я хотел, чтобы написанное мною было прекрасно как по содержанию, так и по форме, хотел двигаться вперед без терзаний и сомнений. А теперь с помощью клавиатуры и экрана я мог начинать вновь и вновь, мог возвращаться назад, стирать, менять местами фразы, рождая на виртуальных страницах такую историю, какую хотел. Не было ни прошлого, не будущего. Только сам момент писательства, наслаждение творчеством, упоение возможностью укротить время, отказавшись от него. Я очутился в пространстве, где чувствовать означало творить, где боль становилась инструментом, а любовь превращалась в иллюзию, и ни в одной точке этого пространства машины не попадали в аварии, заскользив на льду.