Вне своей привычной стихии это довольно ограниченный, прижимистый человек, по простоте душевной склонный к болтливости и самолюбованию.
— Я, дружочки мои, похваляться не стану, а не доросли нынешние охотнички до нас, стариков, не-ет, не доросли…
Кроме Кенозера, по лесам разбросано множество мелких озер. На таких озерах у Ивана Васильевича стоят лесные избушки, срубленные его руками. Это своего рода резиденции, которые время от времени удостаивает личным посещением известный деятель кенозерских лесов.
Одна из избушек стоит на берегу неприметного Тесового озера. Оно соединяется с Кенозером крошечным ручейком — Тесовым ручьем. Туда-то и повез нас Иван Васильевич.
Разъезжая на лодке по Кенозеру, часто забываешь, что едешь не по реке. Справа и слева тянутся берега, впереди, в голубоватой дымке, виднеется лес, невольно представляется, что там течение ударяется в берег и река делает крутой поворот. Но, не доезжая этого поворота, вдруг видишь, что один из берегов обрывается и в сторону уходит другая река, такая же размашистая, с такими же берегами, до краев залитыми водой. Среди лахт и проливов между островами несведущему человеку так же легко заблудиться, как среди улиц в большом городе. Кенозеро — это узел широченных рек, это грандиозное половодье, не спадающее круглый год.
Мы долго едем вдоль одной лахты — реки, ждем, что вот-вот какой-нибудь берег оборвется и откроется новый бесконечный залив, но вместо этого мы упираемся в уютную, обросшую кувшиночными листьями бухточку. Тут кончается разлапистое, изрезанное Кенозеро.
Вытаскиваем на берег моторку, берем удочки, мешки и, бросив лодку без присмотра (кто ее здесь возьмет!), углубляемся по едва приметной тропинке в гущу леса, заполненного свирепыми от голода комарами.
Впервые мы с Иваном Васильевичем в лесу. В войлочной шляпе, из-под которой спускается платок, чтоб скрыть шею и часть лица от комариных укусов, в телогрейке нараспашку, в резиновых сапогах, он идет молодцеватым быстрым шагом, поминутно оглядывается.
— Не ходко иду, ребята?
Мы спешим, спотыкаемся и все-таки не поспеваем, но самолюбиво не признаемся.
— Нет, нет, не быстро.
— И то, дорожка-то твердая, идешь, как по скатерке, — в голосе Ивана Васильевича слышится удовольствие.
Еле видная, затянутая кустами, травой, перепутанными корневищами тропинка кажется ему «скатеркой». Это не то что догонять зверя напролом по чаще, по кочкам, по трясине, которая по колени всасывает ноги. Как бы мы тогда поспевали за этим уже далеко не молодым человеком? Невольно понимаешь, каким выносливым должен быть профессиональный охотник. Выносливым, как дикий зверь, не меньше.
Выходим на маленькую полянку, буйно заросшую высокой, жесткой лесной травой. Огибая полянку, наглухо упрятанный в кусты течет ручеек.
Иван Васильевич указывает на место, где когда-то стоял стожок сена, — здесь черви. Я усердно принимаюсь ковырять палкой.
Иван Васильевич сразу же отбирает у меня первого червяка.
— Копай, дружочек, копай, а я пойду закину, погляжу, как клюнет… Тут ведь не рыба, а зверье голодное, должна бы брать.
Земля жирна, червей много, за минуту я набираю их столько в ржавую кружку, что хватит по крайней мере на неделю ловли. Всего минуту ковыряюсь я в земле, а когда разгибаю спину, то спрашиваю:
— Как там, Иван Васильевич, поклевывает?
— Плохо, дружочек, заленились что-то, стервецы. Так себе…
Но мои товарищи, стоящие рядом с Иваном Васильевичем, молчат и качают головами. А Иван Васильевич уже пробирается сквозь кусты.
— Идем выше, там ходчей дело пойдет.
Боря и Сева подходят ко мне, у обоих на лицах недоумение.
— Ты погляди.
Около десятка небольших окуньков бьется в широком кармане Севиного плаща.
— Это за минуту?
— За минуту, на одного червяка. Только успевал выбрасывать да еще ворчал, что плохо клюет.
И всех нас охватывает зуд нетерпения. Что за ручей, если на нем такой минутный улов называется плохим? Вот он — шириной всего в один шаг, похожий на тысячу заурядных ручейков, обросший осокой, кустами, покорно огибающий встречные деревья. Не верится, что в нем может быть что-либо, кроме лягушек.