У одного Юры Коринца ручей не вызывает восторга, он глядит на него хмурым взглядом.
— Мелочь…
Юра прилаживает к своему спиннингу катушку и заявляет:
— Ловите этих блох. Пойду на озеро, там, может, покрупнее подцеплю…
И, задевая полами плаща за траву, уже начавшую покрываться вечерней росой, решительно направляется в сторону озера.
Мы не обладаем такой рыбацкой гордостью, с нас хватит и этого ручейка.
Иван Васильевич впереди, видно, как над кустами поднимается и опускается его удилище — сосредоточенно трудится человек. Мы рассыпаемся вдоль ручья, выбираем каждый для себя маленькую заводь, насаживаем червей, забрасываем крючки.
Мой поплавок сразу же уходит под воду. Зацепило за дно?.. Какое там — на лесе бьется небольшой сильный окунь. Торопливо снимаю, бросаю его прямо под ноги, закидываю — поплавок под водой, тяну… Без промаха — второй окунек! Скорей отцепить его, как он жадно схватил, как крепко засел в нем крючок!.. Третий, четвертый, десятый… Счет потерян. Досадно, что время уходит на снимание рыбы с крючка, досадно, что на моей леске только один крючок, а не два, не целый десяток: трепещущими гроздьями таскал бы я этих изголодавшихся в тесном ручье окупят…
А ручеек с виду невинен — низенькие топкие берега в осоке, кой-где от несильного течения покачивается лист кувшинки, кусты полощут свои ветки в воде, ни рыбьего всплеска, ни бурления — пустыня, да и только.
Мне надоедает махать удочкой на одном месте, но и боязно покидать его: вдруг да следующая заводь окажется не такой удачливой? Мои друзья ушли вперед, они молчат, они заняты, они углублены в дело.
Как много времени уходит на то, чтобы надеть всех окуней, трепещущих под моими ногами, на длинный ивовый прут. Я поднимаю свой улов, рука ощущает благодатную тяжесть. Килограмм? Нет, пожалуй, поболее.
Делаю несколько шагов вперед, опускаю крючок… Окунек за окуньком, без промедления! Удача! Если сорвавшаяся с крючка рыбешка падает под ноги, я не поднимаю ее, не удостаиваю взглядом, не поправляю червя — некогда и незачем, все равно через секунду забьется на лесе новый окунь. Страсть и жадность охватывают меня — жадность к добыче, жадность к времени, каждая секунда на счету. Я уже не рыбак, я заготовитель.
Солнце спустилось за деревья. Тиха и непроницаемо равнодушна поверхность узенького ручейка. А под его покойной гладью, знаю, идет ожесточенная драка за вымоченный огрызок червя. Побеждает в этой драке сильнейший, его-то я и вытаскиваю на воздух.
У меня уже две увесистые связки окуней, возле ног выплясывают кандидаты на третью… Не одна уха, а пять, шесть только у меня одного, ухой бы я теперь в состоянии накормить целый взвод, роту солдат. Зачем мне столько рыбы? Но я ловлю, я отмахиваюсь от всех сомнений, я никак не могу насытиться ощущением трепещущей добычи на тонкой леске.
Солнце совсем село. Из лесной чащи на полянку неприметно ползет темнота. Серый туман цепляется за жесткую щетину лесного лужка, с мягким коварством обнимает тощий стожок сена. Тишина, птицы перестали шевелиться в кустах. А окуньки продолжают все так же неистово драться за драгоценный огрызок вылинявшего червяка, насаженного на грубый ржавый крючок.
Всему есть предел. Моя ненасытность проходит. Все с большим и большим равнодушием я таскаю рыбешек. Не пора ли закругляться?.. Слышу голоса товарищей, тоже уже пресыщенных ловлей. Баста!
Увешанные рыбой, мы двигаемся к Тесовому озеру следом за Иваном Васильевичем. Тропинка идет по трясине, то одна, то другая нога проваливается, мы никак не можем управиться с ними, а Иван Васильевич уже далеко впереди. Для него и трясина не трясина, идет, как Христос, — по воде, яко по суху.
У озера мы встречаем Юру Коринца. Он с тихой грустью взирает на наши связки. Весь вечер он старательно бросал в озеро блесну, вожделенно ждал щуку, но клюнул такой же, как наши, крохотный окунек, причем один-единственный. Юра грустен, а мы торжествуем — поделом, наказана гордыня.
Иван Васильевич во всей красе. Мы еще не успели ступить на сухое место, а у него уже вовсю трещал костер, висели котелки с водой, возвышалась куча дров, в маленькой рубленой избушке топилась каменка, густой дым полз из распахнутых дверей, из-под крыши, изо всех щелей. А сам Иван Васильевич залез в чащу и рубит сухую сосну, во все горло распевает песни, за содержание которых, ей-ей, не похвалил бы его покойный отец, строгий блюститель нравственности.