— Вы что, сбрендили? Или волна укачала? — спросил он.
Мы все так и покатились со смеху. Но человек не обиделся и продолжает так же спокойно:
— Знайте, свет проходит в мировом пространстве огромные расстояния, а от этой звезды до нас миллионы и миллионы километров.
Мы промолчали, потому как поняли, что все это дело ученое.
— Я хочу сказать: пока первый ее луч достиг земли, прошло много-много веков. А кто из людей проживет дольше века?
Хасинто швырнул сигарету в море, и я проследил взглядом за огоньком.
— Послушайте-ка, у каждого есть глаза, — сказал он, — и если я вижу, как звезда светит, значит, она существует.
— А может, зрение вас обманывает, шкипер. Может, звезда эта умерла много веков назад, и вы видите только последний дошедший до нас луч.
— Так его раз этак, — пробормотал Хасинто, и мы посмотрели на него с опаской. Моряк или сельский житель не то что городские. Подобными словами зазря не бросается. Значит, задело его за живое. Но он на этом остановился и молча ушел.
С того вечера Хасинто стал на себя не похож, и мне было горько, ведь я-то знал всю его жизнь. А матросы понять не могли, что с ним приключилось. Томасу он сказал, что просто стыд проплавать столько лет и не знать, при каком ветре поднимать, а при каком убирать парус на бизань-мачте. И когда Кристино так просто спросил, много ли каждый из нас заработает в это плавание, он его очень обидел, сказав, что никогда на чужое добро не зарился.
В общем, шкипера нашего было не узнать: ко всем придирался, чуть что — из себя выходил. На третий день и меня разругал на чем свет стоит. Я понял: объясняться с ним бесполезно — и с досады обрушился на самое зло:
— Похоже, вы и не знаете, что натворили с этими вашими мертвыми звездами! Какого только черта взяли мы вас на борт!
Тот растерялся, побледнел, смотрит на меня, ничего не понимая, а я уж выдал ему все сразу:
— Что вы знаете о Хасинто? Я-то вырос вместе с ним. Много мы чего в жизни хлебнули. Хасинто сына потерял, единственного сына двадцати лет от роду. А вы у него последнее отняли, его звезду! — И, махнув рукой, я отошел.
Никогда не знаешь, могут ли поправить дело твои слова или хоть немного помочь этому. В то же утро я собирался вылезти из люка, но сразу остановился и спрятал голову, — на палубе стоял Хасинто и слушал нашего ученого.
— Знаете, шкипер, если умирает одна звезда, то ведь нарождается и новая или доходит луч рожденной раньше. Это все тот же закон движения света.
Я посмотрел Хасинто прямо в глаза. Они снова блестели, как раньше, и на другой день и во все остальные дни он был прежним Хасинто: человеком добрым, доверчивым, охочим до ученых рассуждений. Как знать, может, и сейчас плавает он под своей любимой звездой.
Рассказчик снова умолк, но все мы уже были не такими, как раньше.
У дочерей Канора загорелся в глазах огонек непокорства. Касадо Соло искал, с кем бы поговорить. Гуляку Этиликона больше не мучили его видения. Архилес Арубио опротивел самому себе. Сеганио страдал от запаха лилий. Тумуло втайне стыдился своего толстого бумажника. Тупо взволновался, хотя и не понял ни слова. У Акосорио глаза были на мокром месте. Таблада загрустил. Только Эпифания по-прежнему разглядывала свои натруженные руки, и только Семула улыбался. Верный себе.
Но во всем этом не было ничего невероятного. Нет, то, чего я не могу ни понять, ни простить им всем и самому себе, было другое — неизбежное, неотвратимое. Едва пришелец встал и, не произнеся больше ни слова, вышел за двери в ночную тьму, все мы последовали за ним.
Мы оставили Косме одного, одного в этой комнате, где мерцали свечи, боролись запахи роз и лилий, сидела муха на стекле гробовой крышки. Вот этого я не понимаю и не пойму никогда.
1972.
Франсиска и Смерть
(Перевод Н. Бутыриной)
Товарищу и другу, молдавскому поэту Петру Заднипру,
рассказавшему мне, как отвечала его мать на вопрос о смерти.
— Бог в помощь, добрые люди, — сказала Смерть, но никто не узнал ее.
Еще бы! Ведь Парка спрятала свои длинные, заплетенные в косу волосы под шляпу, желтые, костлявые руки засунула в карманы.
— Если вас не затруднит, не скажете ли вы мне, где живет сеньора Франсиска?
— Почему же нет, — ответили ей.
В дверях дома появился крестьянин и показал вдаль заскорузлым пальцем:
— Во-он бамбук качается под ветром. Видите? Там на холм дорога идет. Дом ее на самом верху.
«Дело сделано», — подумала Смерть и, поблагодарив, зашагала дальше, а утро, надо сказать, было ясное, — небо почти безоблачное, и голубизна его вся словно пропитана светом.