Писатель очень зорко отбирает детали, чаще всего самые конкретные, обыденные, чтобы сделать рассказ объемным, наполнить звуками, очертить время, пространство. Летит пустая консервная банка, которую поддел босой ногой измученный углежог, мы чувствуем всю силу его досады, и уже не нужны авторские пояснения («В болотах Сьенаги»). Два листочка прилипают к мокрой мужской спине в рассказе «Половодье», грустном и тонком рассказе о женщине, истосковавшейся по настоящей ласке. Жужжит, мешает мулату рассказывать, а его приятелям слушать, обыкновенная муха («Сердце кубинца»). Она перелетает с места на место, падает «откуда-то сверху прямо на край стакана», обозначая пространство кабачка, и мы спохватываемся, что главный рассказчик не мулат — за ним воля писателя. Старательная муха летает и в других рассказах Онелио, садится, к примеру, на стеклянную крышку гроба, вроде бы незаметно для зачарованных слушателей — «никто не обратил на нее внимания». Но автор знает, что читатель непременно все заметит, муха нужна ему, автору, чтобы выдержать паузу, рассечь наше внимание, вернуть нас к началу рассказа и напомнить, зачем, собственно, собрались люди у гроба и почему их так захватил рассказчик («Ночь, словно камень…»).
Критика часто отмечает счастливо найденные, психологически оправданные начала и концовки рассказов Онелио. Действительно, он как бы без всяких усилий вовлекает читателя в рассказ, дает ему возможность сразу увидеть или услышать то, о чем идет или пойдет речь. Его завязки почти всегда — жест или фраза, перед которой мысленно стоит отточие. Рассказ продуманно ведется не с «самого начала», но в развороте действия, с середины, с конца. А наиболее удачные финалы вбирают в себя главную идею рассказа. «Вот этого я не понимаю и не пойму никогда», — последняя фраза рассказа «Ночь, словно камень…» В ней отлилось непреходящее удивление человека и самого автора перед неодолимой властью фантазии, литературы, искусства. «Что же… теперь делать?.. Открыть глаза или закрыть?..» Двумя вопросами означен один из вариантов сквозной для писателя проблемы о соотношении действительности и фантазии, об их противоборстве, взаимосвязи — опосредованной, прямой — в сложном рассказе-аллегории «Открыть глаза или закрыть?..».
Онелио, как правило, верен выбранной им интонации, но порой он как бы воспаряет над текстом. «…Взгляд ее был полон достоинства, потому что в конце концов она была женщиной Сьенаги, дочерью земли, где застаивалось и загнивало само время, где гнили растения, которым не дано вырасти, и люди, которым не дано жить» («В болотах Сьенаги»). Или: «И капрал медленно опустил голову, чувствуя, что не может сделать ни шага, не в силах уйти отсюда, по крайней мере до тех пор, пока не кончится в мире война» («Возвращение»). Это не упрек в адрес такого большого мастера, ибо все дело в том, что порой латиноамериканская речь в нашем восприятии звучит «на пределе», раскаленно, аффектированно, а для латиноамериканцев, по причине целого ряда серьезных факторов исторического, социального, культурного и национального развития, все это привычно, обыденно и даже «вполнакала».
Чаще всего рассказ, начинающийся с авторского «я», мгновенно сменяется коллективным «мы», но сам писатель— один из тех, кто объединен словом «мы»: «Все мы знали, что стряслось…», «Иначе не назовешь то, что все мы пережили». Это «мы» призвано выразить общее, коллективное сознание, восприятие, а следовательно, определить позицию автора как позицию народную.