Усы у капитана Оторви Голову мгновенно расправились, словно крылья, переходя от сорока пяти градусов к ста двадцати, а потом к ста восьмидесяти — капитан хохотал во все горло. И он взлетел, минуя капитанский мостик, и свалился на корму.
Я наслаждался свежим морским воздухом, когда увидел, что капитан встает на ноги и, будто оглушенный, не находит ничего лучшего, как сказать:
— Ну и брехун! Повешу!
И приказывает вздернуть остряка на одной из деревянных рей бизань-мачты. Тут уж я не выдержал и вмешался:
— Вы не убьете этого человека, капитан Оторви Голову.
— Это еще что? — закричал он грозно. — Здесь я командую!
— Пока мне этого хочется, капитан.
— Я повешу и его и вас! — Обернувшись, он позвал: — Ко мне, ребята!
— Спокойненько, капитан, — ответил я.
— Молчать!
— Сами заткнитесь! — прорычал я. — Вы забыли, видно, что это судно со всей вашей шайкой и вашей собственной персоной — в моих руках, то есть в моем воображении? Стоит мне открыть глаза, понимаете…
Так оно и было. Он хорошо это знал. Не существовало ни капитана, ни его шайки, ни судна. Только море оставалось таким же, как после потопа. Капитал Оторви Голову повернулся и зашагал прочь, громко стуча каблуками по палубе.
С этого дня у меня больше никогда не было с ним никаких столкновений. Вскоре я понял, что поместил его в слишком жестокий и кровавый век. Но капитан был человеком решительным, отважным и умел командовать людьми. Хотя, без сомнения, принадлежал к числу тех необузданных натур, которые никогда не смогут стать главнокомандующими и вершить судьбами человечества. Он был всего-навсего промежуточной силой, из тех, кто, с одной стороны много знает и полон самых высоких побуждений, а с другой — выполняет волю направляющего.
Но поскольку на судне не было иного направляющего, кроме меня, и я не брал на себя труд кем-ни будь управлять, то и предоставил эту возможность капитану, пока он сам не потерял голову год спустя. И не потому, что попал в чьи-то руки или я открыв глаза, а потому, что в конце концов имел мужество раскаяться.
Мы находились в Атлантике на широте Бермудских островов, когда пришло важное сообщение Его принес наш собрат, бежавший с Ямайки и вот, уже пять месяцев болтавшийся в море, на одних только веслах, питаясь рыбой, которую ему удавалось выловить. У него на борту было превосходное себиче[27]; по ночам он крепко спал, лежа на спине и открыв рот, чтобы с рассветом туда попала роса.
Мы заметили его слева по борту однажды утром. И капитан, наведя на него подзорную трубу, скомандовал:
— Подберите-ка этого бездельника. Даю голову на отсечение — он нашего поля ягодка, иначе зачем бы ему тут мотаться. Ну, живо!
— Похоже, — согласились остальные.
И правда, тип этот оказался нашим собратом, в молодые годы он был буканьером[28]. От него-то мы и узнали важную новость: испанский галеон, груженный золотом, возвращается из рудников Потоси в Боливии. Он вынужден был бросить якорь в Сантьяго-де-Куба, чтобы отремонтировать руль, но сейчас уже наверняка держит курс к этим широтам.
— Как же ты про это узнал на Ямайке? — удивился капитан.
— По радио, — ответил экс-буканьер.
Оторви Голову взглянул на меня, потом на матросов и, боясь, как бы его не сочли невеждой, погладил усы и сказал:
— Ну, хорошо. Возьмем его на абордаж.
Оттого, что пришлось еще пятнадцать дней кружить на одном месте, нас укачало. Но зато мы обошлись без единого выстрела. У меня бывают такие дни в море, когда я не настроен заниматься перестрелкой. Едва с испанского судна увидели флаг «Двух клыков», сразу же спустили свой, показав тем самым, что сдаются в плен.
Капитан Оторви Голову, опершись левой рукой об эфес шпаги, которая была — если ее поставить прямо — выше него, а потому приходилось все время следить, как бы она не соскользнула вниз и не впилась ему в ягодицы, распорядился: