К столбу, к которому кто-то уже успел прибить доску со словами «Вот она, фашистская Германия!», мчались бойцы и из других рот, потрясая автоматами и винтовками, подбрасывая шапки. И у всех в глазах одно: «Дошли! Теперь держитесь, гады!»
«Да, нелегко будет разубедить людей», – подумал Берест.
– Поздравляю вас, дорогие соратники, с выходом на границу фашистской Германии, – громко и торжественно произнес он, собрав людей на митинг тут же, у пограничного столба.
В ответ прогремело троекратное «ура».
– Прежде чем вступить на германскую землю, – продолжал замполит, – познакомимся с обращением Военного совета…
Пересказав содержание документа, Берест пояснил:
– Мы пришли на эту границу с песней, родившейся в самом начале войны. С песней, которая зовет к ярости, но не к животной ярости, а благородной. Пусть Германия увидит солдата нового мира, умеющего и в ненависти блюсти свою честь и достоинство!
Берест попросил желающих высказаться, но никто не брал слова. Недавнюю радость словно ветром сдуло. Солдаты угрюмо молчали. Наконец слова попросил Илья Сьянов.
– О чем думы, товарищи? Разве среди нас есть хоть один, кто помышлял убить в Германии невинного старика, старуху или ребенка? Чуждо все это нам, советским людям. Мы и на немецкой земле останемся освободителями. Предлагаю сделать такое добавление к надписи на этой доске: «Недолго осталось ей быть фашистской».
Возгласами одобрения встретили слова Сьянова. Но когда слова попросил Бодров, со всех сторон посыпались реплики:
– Знаем: братался с ними!
– К тебе в Архангельск фашисты не врывались!
– Во-во! А у меня ни кола ни двора не осталось. Жену с ребятами убили.
– А у меня мать и отца за то, что я в армии…
– Гражданские немцы тоже помогали фашистам!
– Верно! И отвечать должны!..
Старый солдат растерянно озирался, отыскивая глазами тех, кто выкрикивал эти гневные слова.
Взгляд Бодрова задержался на Пятницком, стоявшем невдалеке от повозки, служившей трибуной. Лицо у Петра злое, непримиримое. На дороге появилась колонна пленных. Пятницкий угрюмо кивнул в их сторону:
– Пошел бы ты лучше к ним. Может, и «братыша» твоего ведут.
Кому-нибудь другому Бодров на такую резкость сумел бы ответить. Пятницкому не захотел. Понимал, как трудно тому пылающую в груди ненависть погасить. И Федор Алексеевич решил разрядить обстановку:
– Пожалуй, ты прав. Пойду поищу. Может, и найду его.
И когда подчеркнуто неторопливой походкой он направился к колонне пленных, раздался дружный хохот чуть ли не всего батальона. Даже пленные смутились и стали оглядываться: что смешного нашли в них русские.
Потребовалось немало времени, пока все улеглось. Митинг продолжался.
Из коротких солдатских реплик подчас узнаешь куда больше, чем из подготовленных речей. Стало ясно, что многие поняли обращение Военного совета как вообще отказ от наказания фашистских преступников. Это заблуждение солдат видел и Гусев. Опершись на винтовку, внимательно посмотрел на притихшие ряды.
– Неверно выкрикивали здесь, – начал он, – будто мы отказываемся от мести. Мы и сейчас говорим: отомстим! И скажем еще громче, чем в сорок первом. И мы дадим клятву дойти до Берлина, окончательно разгромить фашистскую армию, разрушить гитлеровские учреждения и жестоко покарать преступных их главарей. А в знак своей великой победы поднимем Красное знамя. Ведь, кажется, так мы говорили на собрании?
– Так! Так! Правильно!
«Молодец Кузьма, – порадовался Берест, – толково выступил».
– Предлагаю принять это за нашу резолюцию, – указал он на доску, на которой Сьянов только что приписал: «Недолго осталось ей быть фашистской».
Бурные рукоплескания раздались вокруг.
Митинги прошли во всех полках дивизии, но смысл указаний Военного совета многие бойцы воспринимали туго. Нужно было провести групповые и индивидуальные беседы. Берест проинструктировал парторгов рот, комсоргов и агитаторов, посоветовал использовать гитлеровскую памятку, учившую немецкого солдата быть зверем.
– Послушайте, что в ней говорилось.
«У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание – убивай всякого русского, советского, не останавливайся, даже если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, – убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее твоей семьи и прославишься навеки».
Пятницкий никак не мог успокоиться. Насупленный, с невидящими от гнева глазами, он с ожесточением кусал крепкими зубами сухие былинки и нервно отбрасывал их прочь. На душе было муторно и беспокойно, он продолжал про себя еще спорить с замполитом и Гусевым, его мысли о возмездии во многом не совпадали с тем, что говорилось на митинге. Он, конечно, не собирался убивать детей и женщин. Но думал отомстить не одному насолившему ему лично коменданту лагеря – таких палачей среди немцев немало.