Санки ударили плашмя в толстое тело снеговика, он не выдержал и развалился. Моё тело потеряло скорость, но ярость и воинственный крик давали мне силы о которых я не мог и подумать, и следующий белый, распухший увалень рухнул от моего натиска. Я смотрел на его тело – надутое, неуклюжее существо. Оно беспомощно лежало и улыбалось широким ртом, наполненным черными бусинами. Я надавил коленом на его упругий живот, и он лопнул, белым пятном расползлась тягучая жижа его снежного жира, а улыбчивая голова скатилась в сторону уткнувшись широким ртом бусин в сугроб. Остался последний, самый большой и измазанный приторными яркими красками, которые расплылись по пузу огромными пуговицами. Я прижал санки сильнее к плечу, вобрал в легкие морозный воздух и выпуская его пронзительным писком, побежал на последнего снеговика. Удар, мой писк застрял где-то в горле, я отлетел назад, плечо заныло от боли, но размалеванный толстяк повержен, его верхняя часть съехала вниз и раскололась пополам, обнажив рваные, белые внутренности. Путь наконец свободен, я победил стражей, которые его преграждали.
– Ты что творишь придурок? – я слышу чей-то крик.
Из-за пестрого городка детской площадки появились две фигуры, они тянули за собой по сугробам коляски.
– Не для тебя их лепили, – орала одна из фигур.
– Вы что ли их лепили? – крикнул я злорадно.
– Ты как со мной разговариваешь?
– Да это сын Щегловой из третьего подъезда, – вмешался голос второй фигуры.
– Той больной алкоголички? – спросила первая фигура и не дожидаясь ответа продолжила, – ну понятно. Ему бесполезно, что-то говорить.
Я почувствовал слезы, их наполнила злая обида за маму.
– Сама ты больная, – я в ярости крикнул и схватив руками тяжелую ледышку, что была под ногами, кинул в эти фигуры, из них кто-то вскрикнул от боли.
Мир помутнел, солёная влага обиды, мешала смотреть, цвета расползались туманом. Но я видел, как одна из фигур бежит в мою сторону, она изрыгает слова, что зелёною жижей вытекают из раскрытого горла и оставляют на белом снегу, чадящие въедливой вонью следы. Я закинул на спину тяжелые санки и в страхе стал удирать. Фигура казалась набросками чёрного угля, штрихами, короткими, нервными, она проявилась в пространстве. Фигура рябила рывками, её штрихи расплывались клоками и клоками летела зелёная жижа. Я бежал, но фигура меня догоняла. Ещё миг, и костлявые пальцы, залитые розовым лаком, схватят меня, и зелёная вонь распахнутой глотки разъест мою кожу и кости. Вдруг фигура застыла, стала хлопать себя по карманам – из них выпало что-то во время погони. Её крик ударил мне в уши, и зелёная жижа ещё большим рвотным потоком полилась из пурпурных штрихов разбухших масляных губ. Фигура в припадке хрипела, рыла пальцами мерзлую землю, а глаза с бахромой неестественной черной щетины, забыв про меня, искали блестящего бога, с гладким, сверхтонким экраном и обновленным iOSом. Я ещё долго бежал без оглядки.
Я стал уставать, но страх по инерции толкал ногами землю, земля становилась тяжелее с каждой секундой, и проталкивать её под собой было уже невыносимо, я перешел на шаг, так было легче. Суженный испугом взгляд ширился и обретал ясность, я оказался на площади. Отовсюду спешили люди, разливая по щекам фонтанчики теплого пара дыхания. Огромные стекла торгового центра, пропускали сквозь себя картинки довольных людей, которые беспечно прохаживались между витринами и, зевая, ссыпали в свои сетчатые тележки цветастые коробочки и неуклюжие свертки. Кто-то сидел за столиком и жевал румяную булку с торчащими из неё сочными листьями салата и бледно-розовым блином влажной ветчины. Я старался не смотреть на еду, но взгляд не оторвать: желудок воет и проклинает меня за это, а рот заполняет сладковатая влага слюней, я проглатываю её, и желудок начинает меня ненавидеть ещё сильнее. Я иду мимо входа, его автоматическая дверь распахнулась, обдавая меня ароматами свежего хлеба, я невольно становлюсь рабом этих запахов, и дверь втягивает меня, нежно приняв в свои тёплые недра. Вдруг стало шумно, гул голосов, гул колёс вездесущих тележек, сквозь него прорезаются пищащие штрихкодами кассы. У касс вереница людей и пахнущая тёплым супом старушка, она, улыбаясь, выуживает из кошелька непослушные монеты и поправляет неудобную шапку, её ждет кассир и нервная, спешащая куда-то очередь, давящая бампером тележки на соседа спереди. Я не понимаю, куда спешат эти люди: сейчас же суббота и на работу не надо, но они толкают друг друга и злобно смотрят на нерасторопные пальцы старушки. Я иду к лестнице и поднимаюсь на второй этаж, там есть магазинчик, торгующий всякими красивыми мелочами, я очень люблю рассматривать его витрины. Я вхожу туда, задев санками шар старинного глобуса, он ожил, меридианы закружились вокруг полюсов, горные хребты, моря и пустыни сменяют друг друга на фоне глубокой синевы океанов. Пожилой продавец в очках, в золотистой оправе, окинул меня своим взглядом, затем посмотрел на кружащийся глобус и уткнулся в тетрадь, лежащую перед ним – мне стало неловко. Я тихо подошёл к витрине и начал разглядывать красивые вещи, мои глаза сверкали их бликами. Каждая вещь лежала в черном, бархатном саркофаге, я смотрел на фамильные склепы перочинных ножей, пишущих ручек и портсигаров. Наконец я остановился на хромированном механическом карандаше, он писал тонкими грифелями. Я смотрю на него, я вижу красоту его безупречного стального тела, я представляю его приятную тяжесть, представляю, как он красиво рисует черную линию на белом поле листа.