Когда пришли деповские, дело пошло быстрее. Работали как в угаре, и Коля не узнавал железнодорожников. Ведь они, бывало, мчались, забыв обо всем на свете, туда, где хоть бы одним колесом сошел с рельсов какой-то вагон, торопились его поднять. А теперь сами скидывали вагоны с обрыва. Кто-то выругался: «Ломать — не делать!» Передавали друг другу новость: от Тагила идут бронепоезда, вот для них и очищают пути.
Переговаривались:
— Несет их на нашу голову!
— И куда бы это они прут? К Перми?
— Не пройти, моста нет. Разве по льду переправят? Да нет, не пройти…
— Нам же хуже: понаедет офицерья, станут тут, полетит с нас шерсть.
Все это вспомнилось Коле, когда, взбежав за товарищами на взгорок, он увидел станцию. Отсюда как на ладони видны были ставшие близ вокзала две недлинные темные гусеницы. Бронепоезда, видно, прибыли еще ночью. На путях горохом рассыпались темные фигурки. Это солдаты вышли из своих бронированных клеток размяться, поискать кипятку, посмотреть, куда приехали. И, наверное, неприветливой показалась им Чусовая. Они задирали головы, рассматривая нависшие над станцией серые голые камни, озирались на прокопченные до черноты дома, на мрачные корпуса стоявшего чуть поодаль паровозного депо.
Видно было, как от завода, расположенного ниже по реке, идет к станции негустая группа людей. Несли иконы и короткие флаги, и очень похоже было на похоронную процессию. Это направлялись приветствовать прибывшее белое начальство купчики и полицейские, заводские мастера.
— Эгей! Коля! — донеслось с нижней улицы. Узнав голос Пашки Копалина, Коля быстро сбежал по переулку на привокзальную улицу. С этим веселым, неунывающим парнишкой Коля дружил давно. Пашка работать начал еще раньше Коли, только не в депо. Отца у Пашки не было, и мать пристроила его помогать одноногому дяде, который возил на станцию дрова, воду и уголь для пассажирских вагонов. Дядя Архип часто запивал, и тогда на Пашку ложилась вся работа.
Вот и сейчас Пашка ехал на подводе. На санях стоял плетеный короб с углем. У вокзала Коля помог ему опрокинуть короб и столкать уголь в деревянную загородку. Пока Пашка бегал за дежурным, чтобы тот принял уголь, Коля подошел к перронной решетке. Там, на перроне, прохаживался человек диковинного вида. Был он мал ростом: наверное, не выше Коли. Несмотря на морозец, голова его была не покрыта. Волосы на затылке сплетены в рыжую косичку. Шинель ему досталась явно не по росту, но еще длиннее была надетая на шинель поповская ряса, края ее волочились по земле.
Увидев Колю, он быстро подошел к решетке и строго сказал:
— Не ходи тут. К матери иди, домой!
Голосу него был старческий, но приятный. Коля отошел от решетки, хотя и хотелось поглядеть на бронепоезда вблизи.
— Поедешь со мной? — спросил, подходя, Пашка.
Они взобрались в пустой короб, и лошадь неторопливой рысцой побежала по накатанной привокзальной улице. За поселком заводских рабочих, у самого болота, где летом невозможно пройти, стояли печи углежогов. Куренщики давно знали Пашку. Они помогли мальчикам нагрузить короб, подбрасывали кусочки покрупнее: «Чтобы начальник не заругал робенка».
День уже кончался, когда они вернулись с углежжения. Не успели еще разгрузить короб, как к ним подошел молодой щеголеватый офицер в сопровождении двух солдат. Солдаты сбросили с саней короб и повели лошадь к выходу из вокзала. Там они вытащили из тамбура бронированного вагона пулемет и поставили на сани.
— К третьей версте! — скомандовал офицер.
Пашка зло тряхнул вожжами, и лошадь рывком взяла с места. Офицер сидел, не глядя на мальчиков, прямой и строгий, от него пахло духами. Он, видно, был в отличном настроении и звонко, с руладами насвистывал какой-то переливистый мотив. Рука его в аккуратной кожаной перчатке поглаживала замок пулемета.
На третьей версте от станции ждали другие солдаты, человек пять. Офицер велел остановиться.
— Понесем? — спросил один из солдат.
— Так лошадь можно провести, — отозвался другой.
— А мальцы?
— Тут подождут!
Пожилой солдат сноровисто, по-крестьянски, взял лошадь под уздцы и повел по натоптанной неширокой дорожке к кладбищу.
Уже смеркалось. Но еще ясно видно было полузанесенную снегом кладбищенскую ограду и кресты за ней, крутой обрыв к светлой речке Усьве. Справа вздымался склон горы, молчаливый, белый и холодный.