Идем. Прямо на север. По азимуту тридцать шесть. Начало темнеть, берег позади совсем исчез. Небо хмурое, низкое, рукой достать можно. Ничего кругом не видно. Только снег и торосы. Как в степи - я ведь родом с Кустанайщины, знаю что такое - идти по степи. Ориентиров никаких, можно кружить на одном месте, пока не сгинешь.
Прошли уже три с половиной часа, а никакого острова нигде не видно. Что за чертовщина! Сверяюсь по компасу - правильно, триста шестьдесят, а острова нет.
Догнал меня капитан Шариков:
- Как вы смотрите насчет того, чтобы сделать привал?
- Смотрю положительно. А как вы думаете, куда делся остров?
Пожал плечами.
Объявили привал. Многие, где стали, там и в снег повалились. Да, тяжелый случай. Позвал к себе старшину, велел доложить, что у него имеется в вещевом мешке.
- Провиант, товарищ старший лейтенант. Четыре селедки и две буханки хлеба. Прихватил на всякий случай, - и улыбается.
Разрезали две селедки и одну буханку на равные дольки, разделили людям. Капитан Шариков из своей порции только хлеб съел, селедку старшине вернул. Остальные уничтожили все. И стали глотать снег. Лежат и глотают.
Где ж все-таки остров? Собрались втроем на военный совет. Решили, что старшина пойдет вправо, капитан влево, а я прямо: как только заметим землю, дадим сигнал одной красной ракетой. Разведку вести полчаса, потом возвращаться по своим следам и вместе думать, что делать дальше.
Минут через двадцать справа, от старшины, взметнулась в небо ракета. Ну, все в порядке!
Подошел к нему, гляжу - и впрямь вдали что-то чернеет.
Подняли людей, повернули круто вправо, двинулись к острову.
И до чего интересно устроен человек! Несколько минут назад солдаты наши угрюмо молчали, а тут повеселели, разговорились, выкрикивать стали всякие слова, вроде: "Давай, давай, братцы...", "Сарынь на кичку!.."
Остров был низкий, маленький и, по всей видимости, необитаемый, как и предупредил нас комендант. Во всяком случае, никаких следов человека на подступах к нему мы не заметили, хотя и обошли кругом. Но почему он опоясан колючей проволокой? Комендант об этом ничего не сказал. Может, остров чужой, финский? Трудно определить.
Навалились на столбы в проволочном заграждении, они рухнули, видно подгнили давно.
Было уже десять часов вечера, когда мы наломали можжевельника и разложили костер. Но сырые ветки разгорались слабо, только чадили, и пришлось притащить вместе с проволокой несколько столбов. Дело пошло лучше.
А ветер жуткий, прохватывает насквозь. Грудь греешь - спина коченеет, спину греешь - грудь зябнет. Да и огонь задувает, того и гляди потухнет. Крутились, крутились около костра, а толку мало. Вижу, некоторые прямо на корточках засыпают. Замерзнут ведь. Надо что-то предпринимать.
Темень кромешная, в небе ни звездочки, ветер, снег стал хлестать. Хлещет и хлещет, твердый, как дробь, спасу нет. И как только в такую метель старшина Свист блиндаж отыскал - уму непостижимо. Подошел ко мне, усики потрогал и доложил:
- Так что блиндаж, товарищ старший лейтенант, неподалеку нашел. Может, переберемся?
Блиндаж давно обвалился, разрушился, вход в него был завален снегом.
Снег мы быстро разгребли, протиснулись внутрь - ничего, жить можно. Не дует, не мочит, только плесенью уж очень пахнет и сыро.
- Прекрасное убежище, - похвалил капитан Шариков и добавил в рифму: Привет тебе, уютный уголок, ты спас меня, я обогреться смог.
- Уголок что надо, - согласился старшина Свист.
Я приказал солдатам наломать веток, разостлать на полу и лечь отдыхать, а двоих выставил снаружи часовыми - нести службу по охране границы. Смена часовых через каждые два часа. Подъем в семь ноль-ноль.
Набилось нас в блиндаже как сельдей в бочке. Солдаты улеглись вповалку, каждый со своим оружием; мы с капитаном и старшиной расположились поближе к выходу.
Старшина меня тихонько спрашивает:
- Товарищ старший лейтенант, а что делать с оставшейся селедкой и хлебом? Может, раздадим?
- Оставить, - шепнул я. - До завтра. Все может быть.
Старшина промолчал.
Лежим, не спим. Снаружи ветер воет, снег в блиндаж задувает.
Старшина кряхтел, кряхтел да и вызвался идти на поверку нарядов. Я разрешил.
Он поднялся. Опустил на полушубке воротник, чтобы слышать лучше, вышел. Комья снега из-под ног его сыпались вниз.
Мы с капитаном долго ворочались с боку на бок. Я думал о санях с палатками и продуктами и все ждал, что вот сейчас часовой или старшина подбегут к блиндажу и доложат о приближении к острову злополучных саней. Но никто на подбегал. Свистел ветер, снежная дробь хлестала снаружи.
Капитан включил карманный фонарик, пошарил лучом по заплесневелому потолку, по стенам. И вдруг приподнялся на локтях, достал из кармана очки, торопливо надел их, впился в какую-то надпись на бревнах.
- Что вы там нашли? - спрашиваю.
- Смотрите, что тут написано, - громко прошептал капитан.
Я тоже приподнялся. В свете фонаря виднелись вырезанные ножом слова: "Смерть фашистам! Да здравствует Ленинград!" И дальше шли подписи: "старшина второй статьи Худяков, матрос Дзюба, матрос Бары..." Окончание фамилии было неразборчивым, зато ясно виднелась дата: "7 ноября 1941 г.". Еще ниже другой рукой было написано: "Положение наше хуже губернаторского. Привет Марусе". Подписи не было. Может, это вырезал Худяков, может Дзюба, а может, тот, третий, с непонятной фамилией "Бары..."
Мы помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра.
- Вы были на фронте? - спросил Шариков.
Я ответил, что когда началась война, мне было десять лет.
- Простите, я упустил из виду, - извинился Шариков. - А мне пришлось. Под Ленинградом. Всю блокаду.
Я с уважением посмотрел в ту сторону, где он лежал. Почему-то мне раньше и в голову не приходило, что этот близорукий вежливый капитан мог быть защитником Ленинграда. Теперь мне стало многое понятным в его поведении.