Таинственное предостережение графа напугало меня; когда я думаю об этом теперь, то еще больше пугаюсь, так как чувствую, что в грядущем буду находиться под страхом его власти надо мною. Я буду бояться даже усомниться в каждом его слове…
Кончив писать и убрав благополучно дневник и ручку, я начал погружаться в дрему. Мне вспомнилось предостережение графа, но ослушаться его доставляло мне удовольствие. Сон реял надо мной, мягкий лунный свет успокаивал, а широкий простор за окном рождал освежающее ощущение свободы. Я решил не возвращаться этой ночью в мрачные комнаты, а спать здесь, где в былые времена сиживали дамы, и пели, и жизнь их была сладка, а нежные перси теснила грусть по мужьям, вдалеке, в самой гуще жестоких боев. Я вытащил какую-то кушетку из угла и поставил ее так, что мог лежа свободно наслаждаться видом на запад и на юг, и, не обращая внимания на густую, покрывающую здесь все пыль, я собрался заснуть.
Мне кажется, вероятнее всего, что я и заснул; я надеюсь, что так и было, но все-таки ужасно боюсь, как бы все, что за тем последовало, не происходило наяву — так как то, что произошло, было так реально, так явственно, что теперь, сидя здесь при ярком солнечном свете, я никак не могу представить себе, что то был сон…
Я был не один… Комната была та же, нисколько не изменившаяся с тех пор, как я в нее вошел. Я мог различить, благодаря лунному свету, свои собственные следы, где я нарушил многолетние скопления пыли. В лунном свете против меня находились три молодые женщины; судя по одеждам и манерам, то были леди. В тот момент я подумал, что вижу их сквозь сон, так как, несмотря на то что свет луны находился позади них, от них не было никакой тени на полу. Они подошли ко мне вплотную и, посмотрев на меня, начали шептаться между собой. Две из них были брюнетками, с тонкими орлиными носами, как у графа, с большими темными пронзительными глазами, казавшимися совершенно красными при бледно-желтоватом свете луны. Третья леди была белокура — самая светлая блондинка, какая только может существовать, с вьющимися густыми золотистыми волосами и с глазами цвета бледного сапфира. Мне казалось знакомым это лицо, узнаваемость его связывалась с какими-то страхами на грани яви и сна, но я никак не мог вспомнить, как и когда именно. У всех трех были великолепные белые зубы, казавшиеся жемчугом между рубиново-красных сладострастных губ. В них было нечто такое, что сразу заставило меня почувствовать какую-то тревогу, некое томление и одновременно смертельный ужас. В душе моей пробудилось какое-то мерзкое желание, чтобы они меня поцеловали своими красными чувственными губами. Нехорошо об этом писать, ведь когда-нибудь это может попасться на глаза Мине и причинить ей боль; но сие есть правда.
Они пошептались между собой, и потом все три рассмеялись — серебристым музыкальным смехом, но жалкая плоть человеческих уст не смогла бы, казалось, исторгнуть столь режущий звук, подобный невыносимому тонкому позваниванию, которое извлекает изощренная рука, водя по краю стеклянных бокалов. Блондинка кокетливо покачивала головкой, а обе другие подзадоривали ее. Одна из них сказала:
— Начинай! Ты первая, а мы последуем твоему примеру. Твое право начать.
Другая прибавила:
— Он молод и здоров; тут хватит поцелуев на всех нас.
Я, замерев, лежал и, прищурившись, глядел на них, изнемогая от предвкушения наслаждения. Светлая дева подошла ко мне и наклонилась надо мною так близко, что я почувствовал ее дыхание. Оно было сладостным, сладковатым, а с другой стороны, действовало на нервы так же своеобразно, как и ее голос, но в этой сладости чувствовалась какая-то горечь, какая-то отвратительная горечь, присущая запаху крови.
Я боялся открыть глаза, но прекрасно все видел из-под ресниц. Блондинка стала на колени и наклонилась надо мной в вожделении. Обдуманное сладострастие, и возбуждающее, и отталкивающее, было в том, как, изгибая шею, она наклонялась все ближе и ближе, облизывая при этом губы, как животное; при свете луны я заметил ее влажные алые губы и кончик языка, которым она облизывала белые острые зубы. Ее голова опускалась все ниже, и губы ее, как мне показалось, прошли мимо моего рта и подбородка и остановились над самым горлом. Она замерла — я слышал чмокающий звук, издаваемый ее быстро снующим язычком, и ощущал жгучее дыхание на своей шее. Потом кожу стало покалывать и пощипывать, как отзывается плоть, когда готовая прикоснуться рука придвигается ближе, ближе. Тогда я по чувствовал мягкое прикосновение трепещущих губ к обостренно чувствительной коже горла и два острых укола. Я закрыл глаза в томном восторге и ждал, и ждал с замирающим сердцем.
Но в то же мгновение меня с быстротою молнии пронзило другое ощущение. почувствовал присутствие графа; он был в бешенстве. Я невольно открыл глаза и увидел, как граф своей мощной рукой схватил женщину за ее тонкую шею и изо всей силы швырнул в сторону, причем синие глаза ее сверкали бешенством, белые зубы скрежетали от злости, а бледные щеки вспыхнули от гнева. Но что было с графом! Никогда не мог вообразить себе, чтобы даже демоны могли быть охвачены такой свирепостью, бешенством и яростью! Его глаза положительно метали молнии. Красный оттенок их сделался еще ярче, как будто пламя адского огня пылало в них. Лицо его было мертвенно-бледно, и все черты этого лица застыли, как бы окаменев, а густые брови, и без того сходившиеся у переносицы, теперь напоминали тяжелую прямую полосу добела раскаленного металла. Свирепо отбросив женщину от себя, он сделал движение и к двум другим, как бы желая и их отбросить назад. Движение это было похоже на то, которым он укрощал волков; голосом, низведенным почти до шепота, но который при этом словно бы раскалывал воздух и гулко отдавался по комнате, он сказал:
— Как вы смеете его трогать! Как вы смеете поднять глаза на него, раз я вам это запретил? Назад, говорю вам! Ступайте все прочь! Этот человек принадлежит мне! Посмейте только коснуться его, вы будете иметь дело со мною!
Белокурая дева, смеясь с грубой игривостью, обратилась к нему:
— Ты сам никогда никого не любил и никогда никого не полюбишь.
Обе другие женщины подхватили, и раздался столь безрадостный, резкий и бездушный смех, что я чуть не лишился чувств, услышав его; казалось, будто бесы справляли свой шабаш. Граф повернулся ко мне и, пристально глядя мне в лицо, нежно прошептал:
— Нет, я тоже могу любить; вы сами могли в этом убедиться в прошлом. Я обещаю вам, что, как только покончу с ним, позволю вам целовать его сколько захотите. А теперь уходите. Я должен его разбудить, так как предстоит еще одно дело.
— А разве мы сегодня ночью ничего не получим? — со сдержанным смехом спросила одна из дев, указав на мешок, который он бросил на пол и который двигался, как будто в нем находилось что-то живое. Он утвердительно кивнул головой. Одна из женщин моментально бросилась и открыла мешок. Если только мои уши не обманули меня, то оттуда раздались вздохи и вопли полузадушенного ребенка. Женщины обступили то место, тогда как я был весь охвачен ужасом; но когда я вгляделся пристально, то оказалось, что они уже исчезли, а вместе с ними исчез и ужасный мешок. Другой двери в комнате не было, а мимо меня они не проходили. Казалось, что они просто растворились в лучах лунного света и исчезли, так как я видел, как их слабые очертания постепенно сглаживались в окне.
Ужас меня охватил с такой силой, что я упал в обморок.
М. Р. Джеймс
Эпизод из истории собора