Когда луна поднялась в четвертый для него раз, он не смог отыскать для себя никакой пищи. Лучи лунного света снова вывели его из леса на берег реки в том месте, где она запруживалась и растекалась в широкую спокойную заводь, где туман был реже всего, где над зеркальной поверхностью воды он мог видеть отсвет желтой лампы в доме, который привел его сюда с горы.
Он стоял по пояс в камышах и осоке, росших по краям заводи, и наблюдал за двумя четырехугольниками желтого света. Где-то в ледяной пустоте его мозга копошилось какое-то воспоминание, связанное с этим домом. Но это было воспоминание из другого мира, навеки им оставленного, и он, так и не вспомнив, отбросил его.
Свет лампы из окон отражался в глади запруды, они так призывно светили, что черный туман казался дымчатым полупрозрачным экраном, поставленным между наблюдателем и объектом наблюдения, лишь приглушающим яркость лампы. Вода была похожа на твердое и отполированное черное зеркало, в котором фантомы сосен с противоположной стороны росли вниз головой в тихих глубинах. Звезды отражались мерцающими точками и среди них — убывающий диск луны.
Он не слышал, как хлопнула в доме дверь. В нем росло новое ощущение. Оно было ни на что не похоже: это был не голод и не жажда, они отступили перед его иным всепоглощающим, всесильным, но не понятным побуждением. Он чувствовал, как оно охватило его мышцы и вывело его сознание из подчинения, заставляя шаг за шагом медленно красться по траве тимофеевке вдоль реки. Он обязан был что-то совершить. Но что?
Она вышла из тени и, встав в лучах лунного сияния на том берегу, долго-долго глядела на луну. Желтый свет лампы был у нее за спиной, и потоки серебряного света проливались на ее стройное белое тело, на блестящие черные волосы, подчеркивая и обласкивая каждый изгиб тонкой, точеной фигурки. Собственный свет обволакивал ее как серебряная аура, мягкая и теплая, исходящая из ее белой кожи и льнущая к ней любовно, укутывая мягким светом ее красоту. Эта красота заставила его выйти из тени на свет, из леса на берег реки.
Поначалу она его не заметила. Ночь была теплой, в воздухе носились весенние ароматы. Она стояла на камне у края воды, закинув руки за голову, придерживая на затылке копну роскошных волос цвета воронова крыла. Все ее юное прекрасное тело было тугим как натянутая тетива, стройным и аппетитным, она подставляла, потягиваясь, тело искрящимся лучам лунного света и теплому ветерку, который вызывал легкую рябь на блестящей поверхности воды. Луна, казалось, плавала в воде, совсем, неподалеку от нее — попробуй, дотянись! Она завязала волосы на затылке в тяжелый узел и быстро ступила в воду. Она стояла в воде, доходившей ей чуть выше колен, и смотрела, как от ног по зеркальной поверхности воды разбегаются круги.
И в этот момент она увидела его.
Он стоял на другом берегу, лицо наполовину спрятано в тени, сутулый, нагой. Руки его были руками скелета, складки белой дряблой кожи свисали на ребрах. Глаза словно два темных провала, на втянувшихся щеках топорщилась неопрятная черная щетина. Вдоль и поперек лицо его было исполосовано царапинами от совиных когтей, истыкано иглами дикобраза. Большую часть иголок он выдернул, на их месте зияли фиолетовые отметины, как следы от оспы; но несколько игл все еще торчали из бока — там, где животное ударило его хвостом. Тело его в лунном свете выглядело синевато-белым, с трупными пятнами и грязными полосами.
Она увидела его и узнала. Рука ее потянулась к крестику, запрятанному в ложбинке горла и горящему как уголек. Она крикнула и тут же задохнулась от ужаса:
— Джо! Джо!
Он смотрел на нее и припоминал. Нить, привязывавшая его к этому дому, была она сама, ее присутствие. Оно притягивало его к себе сильнее всякого голода, сильнее жажды, сильнее даже, чем смерть, наперекор черному туману, поднимавшемуся над рекой. Он был сейчас между ними, разделяя их и не позволяя встретиться, но эта нить тянула его за собой, и он шаг за шагом входил в воду. Рябь воды заплескалась вокруг его ног, и он почувствовал, как от нее поднимаются черные испарения, ощутил, как немеют ступни, холод пробирается вверх по ногам в туловище. Прошли уже сутки с момента, когда он прикончил оленя и напился досыта горячей крови, но теперь тепло покинуло его, а вместе с ним и силы. Дальше идти в воду он не мог. Он стоял по колено в реке, пристально глядя на нее через неширокий, но непреодолимый барьер, разделяющий их. Он пытался заговорить с ней, окликнуть по имени, но не мог вспомнить человеческие слова.
И тогда она закричала и побежала от него подобно ослепительно белой молнии среди сумрака ночи; он услышал, как хлопнула дверь дома, увидел, как в окнах, горящих желтым светом, одна за другой опускаются шторы. А он все стоял и смотрел ей вслед, пока холод не подобрался под самое горло и не стал его душить. Только тогда он развернулся и побрел через силу на берег.
Луна нашла его высоко-высоко в горах, где он перебирался с уступа на уступ, выше всех горных источников и ключей, направляющегося к седловине между горами, откуда начиналась долина. Он не мог перейти через горный поток — хорошо, пусть так, — но он мог обойти его стороной. По дороге ему удалось убить зайца, и кровь животного придала ему сил двигаться дальше, а кости и плоть уже были пропитаны ледяным холодом, жажда терзала словно дикий зверь. Но новый голод, страстное желание той девушки, было сильнее всех напастей. Только она, эта жажда, гнала его вперед.
Луна все еще была высоко, когда он стоял под соснами перед порогом ее дома. Дверь была заперта, уже миновала половина ночи; собирались тучи, заполняя небо и пробегая быстрыми полосами по серебряному диску, временами закрывая его совсем. На востоке прогремел гром, перекатываясь эхом по горам, пока не затих окончательно, заглушённый звуками воды в реке.
Нить, протянутая между ними, была прочней стальной проволоки, она заставила его карабкаться по головокружительным высотам, пока не привела прямо к этой двери, которая была крепко-накрепко заперта. Шторы на окнах задернуты, но сквозь трещину в старых рамах пробивался желтый свет лампы. Он поднял было руку, собираясь дотронуться до оконной рамы, но тотчас же отдернул, увидев, что на рамах высечен крест, призванный отгонять его и ему подобных от этого жилища.
Он издал тихий скулящий звук, как та самка оленя, которую он прикончил: на двери тоже имелось изображение креста, преградившее ему путь. Он попятился, ступив с крыльца обратно на землю. Вдруг дверь открылась и на пороге появилась Она.
Она стояла спиной к свету лампы, и он мог различать лишь стройный силуэт фигуры, да еще горящий золотым огнем крестик на шее и льнущую к ней серебристую дымку, такую теплую и яркую, что, как ему показалось, она была сильнее лунного сияния. Даже сквозь платье, что было на ней, он ощущал, как ее молодое живое тело излучает жизненную энергию. Он стоял, купаясь в лучах этой энергии, тянулся к ней, охваченный одновременно накопившимся в нем холодом, жаждой и муками голода.
Прошла, наверное, минута, а может, пять, а может статься, прошли лишь какие-то доли мгновения, когда Она наконец заговорила. Голос ее был тих и слаб:
— Джо, — сказала она. — Джо, дорогой. Ты где-то поранился. Заходи в дом.
После того как Она сама его пригласила, его уже не могло остановить изображение креста на двери. Он ощутил, перешагнув через порог, как пала эта последняя преграда. Тучи рассеялись, и луна ярко светила в дверной проем. Он остановился, разглядывая девушку и одновременно обозревая знакомую комнату с выскобленным дощатым полом, оштукатуренными стенами, аккуратным черным очагом — рассматривал так, будто видел в первый раз. Никаких воспоминаний все эти вещи в нем не пробуждали. Но девушка притягивала как магнит.
Он заметил, как глаза ее потемнели от страха и кровь отлила от лица, когда Она впервые смогла рассмотреть его при свете электричества. Он взглянул на свои руки — синюшная кожа покрыта струпьями, на свое обнаженное, лишенное жизненных соков тело, измазанное грязью и забрызганное кровью убитых животных. Он тихо завыл, захрипел горловым клекотом и неуверенно, спотыкаясь, шагнул к ней, но девушка, отшатнувшись, схватилась рукой за маленькое распятие на горле и спряталась за стол.