Зачарованный, он наблюдал таинственного незнакомца, и сама невозможность определить для себя характер личности, столь глубоко самопогруженной, не интересующейся окружающими и не проявляющей никаких признаков того, что он на них смотрит, кроме разве факта, что он отдает себе отчет об их существовании, — все это, разумеется, служило причиной их отчужденности и отсутствия контакта. Позволив разгуляться своей фантазии, награждая загадочного незнакомца всеми романтическими чертами, которые он почерпнул из романов, Обри и его вообразил героем романа, усматривая в нем скорее продукт собственного изощренного воображения, чем реального человека. Они познакомились. Обри постоянно выказывал ему знаки внимания и очень преуспел в этом занятии. Таинственный незнакомец заметил его. Со временем ему стало известно, что финансовое положение лорда Ратвена, а именно так звали незнакомца в обществе, находится в расстроенном состоянии, а еще позднее обнаружил из Списков получающих заграничные паспорта на… стрит, что загадочный лорд отправляется путешествовать. Горя страстным желанием узнать побольше об этой одинокой замкнутой личности, которая лишь подогревала его любопытство, Обри намекнул опекунам, заботившимся о его немалом состоянии, что настало и для него время предпринять заграничное путешествие, которое, — кстати сказать, считалось тогда неотъемлемым условием для каждого молодого человека с тем, чтобы побыстрее встать на путь порока и ощущать себя на равных со зрелыми опытными в жизненных коллизиях людьми, не показаться свалившимися с Луны каждый раз, когда заходит в обществе речь о всяких светских сплетнях и скандальных историях. Истории эти были предметом обычных пересудов в салонах, а иногда и заслуживали в обществе всеобщее одобрение — все в зависимости от того, с какой степенью мастерства и изобретательности они были осуществлены на практике. Опекуны дали согласие на его вояж, и юный Обри не замедлил сообщить о своих намерениях лорду Ратвену. Каково же было его удивление и радость, когда тот предложил молодому повесе присоединиться к нему. Обри был несказанно польщен честью, оказанной ему со стороны столь необычного, не похожего на других человека; он с удовольствием принял его предложение, и спустя несколько дней они уже были в пути.
До сей поры Обри не предоставлялось возможности хорошенько приглядеться к лорду Ратвену и изучить его характер, теперь же ему стало ясно, что, несмотря на то, что многие его действия происходили у юноши на глазах, результаты этих действий наводили на мысль о том, что мотивы для них отнюдь не всегда соответствовали тем, которыми он якобы руководствовался в своем поведении. Его компаньон без малейшего стеснения пользовался щедростью Обри: он оказался большим лентяем, бродягой и попрошайкой, принимал из его рук более чем достаточно средств на удовлетворение собственных прихотей. Но юноша не мог не заметить, что полученные от него деньги шли не на благородные цели — ведь иногда и добродетель оказывается в нужде — нет, когда попрошайка являлся к нему с какой-нибудь просьбой, то не на удовлетворение непосредственных его нужд, милостыню бедным и сирым он отсылал с едва прикрытой наглой ухмылкой, зато тратил все больше и больше, глубоко погрязая в распутстве и похоти, — а на пороки не жалел чужих денег и платил огромные чаевые. Но по наивности своей Обри относил все это на счет того, что греховные люди обычно более назойливы в своих нескончаемых просьбах к благодетелю, чем благородные, испытывающие материальные затруднения и в силу обстоятельств вынужденные наступить на собственную гордость. Имелась в милосердии, выказываемом Его Светлостью, еще одна особенность, которая особенно поразила Обри: все несчастные, которым оно оказывалось, в конце концов обнаруживали, что на этой милостыне лежало проклятие — либо они заканчивали дни свои на эшафоте, либо в крайней нужде и самой жалкой нищете. В Брюсселе, да, и в других городах, через которые путешественники проезжали, Обри был неприятно изумлен пристрастием его старшего компаньона к самым фешенебельным центрам, где царил порок; там, помнится, он с головой окунулся в азартные игры, его нельзя было оторвать от карточного стола, где играли в фаро. Он делал большие ставки и, как правило, выигрывал; иное дело, если против него садился играть какой-нибудь известный шулер — тогда он просаживал даже больше, чем успел выиграть. Но даже в подобных случаях у него было то знакомое выражение лица, с которым он озирал окружающее его общество: выражение невозмутимости и пренебрежительности. Правда, когда он встречался за карточным столом с каким-либо безрассудным юным новичком или невезучим отцом многочисленного семейства, тогда каждое его желание, казалось, становилось знаком судьбы, и он оставлял всю свою напускную невозмутимость и отрешенность от всего земного, глаза его сверкали ярче, чем у кота, играющего с полудохлой мышкой. В каждом городе, которые они посетили, он оставлял какого-нибудь несчастного юношу, прежде богатого, а теперь вырванного из привычного круга, проклинающего Его Светлость, мучаясь в долговой тюрьме, — такова была обычная судьба, постигшая жертву этого негодяя; не один обездоленный отец многочисленного семейства страдал от красноречивых голодных взглядов своих отпрысков, обезумевший от потерянного богатства, а теперь не имеющий ни копейки в кармане, не имеющий средств, чтобы прокормить семью. Но и сам лорд Ратвен не выходил из-за карточного стола богачом, он проигрывал все, до последнего золотого, который он отнял у невинных жертв, конвульсивно сжимавших их трясущимися руками, спускал все какому-нибудь заезжему гастролеру-шулеру, который профессионально обыгрывал всех и каждого, превосходя в ловкости даже лорда Ратвена. Обри неоднократно собирался поговорить на эту тему со своим спутником, умолить того отказаться от порочного милосердия и пристрастия к удовольствиям — и все никак не мог решиться на такой серьезный разговор, все откладывал на потом, каждый день он надеялся, что друг предоставит ему удобный случай затронуть эту тему, открыто и честно все ему высказать, но такой возможности лорд Ратвен ему не предоставил. Тот, сидя в дорожной карете, за окошком которой пробегали красоты дикого или, наоборот, культурного пейзажа, всегда оставался самим собой: глаза его говорили меньше, если не ничего вовсе, чем слова, срывавшиеся с уст. И несмотря на то, что Обри сидел совсем близко от предмета своего любопытства, оно не могло быть удовлетворено, и единственное удовольствие, выпадавшее на его долю, было постоянное возбуждение от тщетных желаний и попыток раскрыть тайну, которая в его горячечном экзальтированном воображении уже принимала формы чего-то сверхъестественного и, следовательно, непостижимого.